Жизнь во время войны - Люциус Шепард Страница 34

– Что за петух тебя в жопу клюнул, друг? – спросил Тулли, наклоняясь поближе. – Только без базара. Это тебе не уроки в школе прогуливать – тут дело серьезное. Ну?

– Не знаю, – хмуро ответил Минголла.

– Черт, Дэви, пора уже знать. Тебя сожрут и не подавятся, а ты так и будешь хлопать ушами... понял?

– Ага, кажется.

– Аж живот от всего этого говна скрутило! – Тулли мрачно развернул стул, затем покосился на Минголлу. – Был бы я трезвый, хрен бы ты меня взял.

– Может быть.– Минголла подвинул ему бутылку с ромом. – Пей.

Тулли опрокинул бутылку, потом вытер рот.

– Может быть! В нашем деле чтоб никаких «может быть»! – Он еще раз опрокинул бутылку и вздохнул. – Домой пора.

– Я бы остался,– сказал Минголла. – Можно?

Тулли пережевывал собственные мысли.

– Я в эту хрень больше не полезу.

– Тебе можно верить?

– Вроде да.

– Вроде... Хм! – Тулли содрал этикетку и скатал ее в шарик. – М-да, меня там на улице ждет одна малютка, так что я не против. Чего делать-то будешь?

– Да так, есть кое-что.

– Кое-что в задней комнате?

– Ага.

– Что я тебе говорил про островных девок! Душу вытрясут, ага?

– Нормально, – сказал Минголла.

– Черт с тобой! – Тулли оперся на стол и поднялся. – Расслабляйся. Только не забудь... устроишь опять бардак, твои будут глодать кости, не мои.

Сначала Минголла собирался отомстить проститутке: заставить ее сходить с ума от секса и узнать попутно страшную тайну ее грудей, однако жажда мести прошла. Женщина еще спала. Свернулась на матрасе, платье сбилось на бедрах, круглолицая, некрасивая тетка, загнанная в угол нищетой и глупостью; прожилки серебристо-серых досок на полу словно рассказывали ее историю. Кроме кровати, в комнате ничего не было, и, чтобы не беспокоить женщину, Минголла сел на пол и стал слушать, как затихают в баре крики, превращаясь постепенно в невнятный гомон. Пошел дождь – тяжелый ливень барабанил по железной крыше так громко, что Минголла удивлялся, почему не просыпается проститутка. Но она все дрыхла по Минголлиной команде, и скоро ритм дождя нагнал дрему на него самого. Мысли приходили и уходили безо всяких логических связок или цепочек причин и следствий, словно ястребы в пустом небе. Мысли о Деборе, о силе, о Тулли и об Исагирре, о доме, о войне. Эта разрозненность мыслей, разобщенность сознания говорила о том, что оно никуда не растет и не развивается, – просто мозаика, сорочье гнездо, набитое побрякушками и стекляшками, между которыми время от времени проскакивают молнии, соединяя эти цацки вместе; на секунду они удерживают целостность, и тогда возникает иллюзия человека, человеческого разума, эмоций и убеждений. Несколько лет или даже месяцев назад Минголла наверняка отверг бы эту теорию, предпочтя ей что-то более романтическое. Но с тех пор его сознание – его сорочье гнездо – изменилось: война и проститутки заняли в нем место домашних пирогов и подружек, а потому если юный Минголла держался бы подальше от черноты этого нового самопонимания, то нынешний черпал в ней силу, оправдывал бесчестье и презирал сантименты. Впрочем, даже эта холодная созерцательность уживалась в нем с сентиментальностью. Минголле хотелось лечь рядом с проституткой, прижать ее к себе. Она была бы для него хорошей парой. От нее пахнет глиной и дождем. Его руки проникнут сквозь ее податливую плоть, утонут в ней, сольются с ее сутью, а после их обоих растворит дождь, коричневые потоки протекут сквозь доски, соберутся под бараком в лужу, впитаются в землю, чтобы в ней быстрее созревали яйца жуков, ящериц и выслали им на смену целые орды безмозглых тварей.

Его разбудил пробившийся через щели в ставнях бледный утренний свет, Минголла вышел в бар– Болела голова, во рту пересохло. Прихватив со стойки полупустую бутылку пива, он спустился по ступенькам на улицу. Небо было молочно-белым, но вода в лужах отсвечивала серым, словно в пей плавал какой-то прокисший осадок, неровные скаты крыш казались заколдованными. Вспугнув бродячего пса, Минголла направился к центру городка; мимо проносились крабы и прятались под перевернутые лодки; какой-то чернокожий тоже промчался под крышу хибары, на груди у него краснели полосы засохшей крови. На каменной скамейке у розового отеля спал старик с ружьем на коленях. Как будто наступил отлив, выставив на всеобщее обозрение обитателей дна.

Минголла подошел к бетонному пирсу. Баркасы-черепахоловы уже уплыли, а небо над материком очистилось до бледно-аквамаринового цвета. На горизонте виднелась череда низких, покрытых дымом холмов. Минголла глотнул теплого пива, подавился и выплюнул; закинул бутылку в воду и стал смотреть, как она плавает среди масляных пятен и полосок бурых водорослей, потом прибивается к пирсу и звякает о заросший ракушками бетон. На верхушках волн собиралась мыльная пена, а нечто тонкое, как палка, и непрозрачное, вдруг появившись под водой у самой поверхности, выпустило из трубчатого рта что-то вроде облачка эктоплазмы. Прибрежный ветер пах йодом и сладковатой гнилью. Минголла решил, что чувствует себя вполне нормально – учитывая обстоятельства.

– Ну что, Дэви, жив еще? – Рядом стоял Тулли.

Минголла повернул голову. Глаза у Тулли были налиты кровью, а лицо словно натерли мелом.

– Тяжелая ночка? – спросил Минголла.

– Поживи с мое, все будут тяжелые. Но не перевелись еще сучки, чтоб к старикам подобрее. – Он махнул рукой в сторону берега.– Смотришь, как там в Железном Баррио, ага?

– О чем ты?

Тулли указал на низкие холмы.

– Это дым с Баррио. Завтрак себе жарят, а может, трупы жгут. Любят они подвесить кого под крышу, а после спалить.

– М-да, – сказал Минголла.

– Ага, с утра знаешь какая вонь.

Минголла присел на корточки, стараясь получше разглядеть дым. Теперь, когда он знал, что это такое, ему стало казаться, будто холмы дрожат, озаряясь красными вспышками – ароматом демонического действа.

– Этот человек, которого я должен убить...

– Ну?

– Кто он?

– Никарагуанец, зовут де Седегуи. Ополонио де Седегуи. Большая шишка, агент Сомбры, до терапии вроде был профессором. – Тулли прокашлялся и сплюнул. – Этот ненормальный надумал спрятаться в тюрьме.

– Зачем он вообще прячется?

– Дезертир, наверное. Только надо быть совсем уж психом, чтобы думать, будто Баррио его спасет.

Минголла смотрел на дым, пытаясь угадать, что же там горит.

– Переживаешь, Дэви?

– Немного... думал, будет хуже.

– Это хорошо. Пока держишь мозги под контролем, все путем. Особо не паникуй. Когда дойдет до Баррио, ты уже будешь крутой мужик. – Тулли хмыкнул. – Ну да ты и сейчас уже вполне.

Когда не было занятий, Минголла или читал по несколько часов подряд, или гулял вдоль берега; иногда за ним увязывалась Хетти и другие изгои, но Минголле уже надоела эта популярность, и он старался от них избавиться. Два раза он натолкнулся на Элизабет, кузину Тулли, и в один из этих разов она поделилась с ним бутербродами и показала, как нужно есть плоды кешью, выковыривая семечки и посыпая солью кислую мякоть. Судя по всему, Минголла ей нравился, он задумывался, не закрутить ли с ней чего-нибудь, но из-за Тулли не решался. Шли дни, Минголла все больше скучал и не находил себе места, как будто вокруг отеля выросла бетонная стена и заперла его на этом острове. По ночам его мучили сны о Деборе, он часто просыпался, потом загонял себя обратно в сон воображаемыми сценами секса и мести, иначе не получалось.