Я, которой не было - Майгулль Аксельссон Страница 33

Рядом мгновенно возникает Сиссела.

— Без вспышек! — орет она. — Без вспышек!

Журналистская кодла, не сказать чтобы большая — четыре репортера и три фотографа, но все раздражены.

— Почему это? — интересуется один из фотографов и поднимает камеру.

— Потому что она плохо себя чувствует. Она не переносит фотовспышек. Может приступ начаться.

К Сисселе тут же подлетает репортерша.

— Что за приступ?

Сиссела зыркает на нее.

— Все вопросы к ее неврологу.

— Неврологу?

— Да. У нее афазия. Временная.

Мгновение обе молча и пристально смотрят друг на друга. Вид у Сисселы внушительный. На ней новое пальто, ярко-красное, какого-то театрального покроя, на плечи наброшен широкий черный палантин. Репортерша чуть пятится.

— А временной афазии не бывает. Сегодняшняя «Экспрессен» пишет.

Сиссела окидывает ее ледяным взглядом.

— Да что вы говорите!

Репортерша умолкает. Глаза перебегают с Мэри на Сисселу и обратно. Сумка через плечо, на ней изображена оса.

— Представьте себе. Мы спрашивали многих неврологов. И все говорят одно и то же.

Вперед протискивается молодой человек в кожаной «косухе» и обращается непосредственно к Мэри:

— Скажите, а вы не рассказывали премьер-министру о так называемом несчастном случае, который произошел с вашим мужем несколько лет тому назад?

Репортерша с осой на сумке тут же подключается:

— Вам известно, что той девице, с которой он развлекался, было всего шестнадцать? И что ее продали сутенеру еще тринадцатилетней?

Парень в кожаной куртке норовит ее отпихнуть.

— Это правда, что сегодня вечером вы встречаетесь с премьером?

Репортерша, склонив голову набок:

— Как, по-вашему, чего он хочет?

Мэри рассматривает их с интересом. Они стоят рядом с ней и в то же время — за множество миль от нее.

— Альбатрос, — говорит она.

За спиной стонет Каролине. Парень в «косухе» ошарашен.

— Что?

Каролине довольно чувствительно пихает Мэри локтем в бок и протискивается вперед.

— Послушайте, — говорит она. — Мэри Сундин нездорова. Она не в состоянии говорить, и ей срочно нужно к врачу. Так что никаких комментариев сейчас она вам не даст, и было бы лучше, если бы вы теперь разошлись.

— Но…

— Никаких «но»! — заявляет Сиссела. — Нам пора!

Она берет Мэри под руку и шествует к выходу. Фотографы поднимают камеры, вспышки бьют в потолок, но Мэри, закрыв глаза и уцепившись за Сисселу, продолжает идти. Следом бежит репортерша.

— А вы, собственно, кто? — обращается она к Сисселе.

— Немезида, — отвечает та. — Так что берегитесь!

Был туман, когда мы подходили к недостроенному домику на той стороне озера. Праздник кончился. Мама спала. Папа сидел на кухне за столом и читал газету, он взглянул поверх нее, наморщив лоб, когда мы шумно ввалились в двери.

— Это Сиссела, — сказала я.

Он не отвечал, только молча поглядел на нас и снова уткнулся в газету.

— Она у нас переночует, — объяснила я. Голос чуть дрожал. Никто из моих приятелей никогда еще у нас не ночевал, ни тут, ни в городе. Даже в гости на сок и булочки никого не приглашали.

Он по-прежнему не отвечал.

— Как мама?

Тут он оторвался от газеты, глянул на меня, потом поднялся, протиснулся мимо нас в дверь и удалился наверх. Все это — не проронив ни слова. Только когда он ушел, Сиссела осторожно шагнула в кухню. Возле раковины громоздились горы посуды. Пепельница на столе была переполнена. Но Сиссела словно ничего не замечала, она ходила кругами и улыбалась.

— Как здорово, — сказала она.

Я огляделась. По-моему, не особенно. Шкафчики старенькие, раньше они висели у нас на кухне в городе. Прошлой весной папа содрал их и отправил сюда, а тут снова приколотил к стенке и выкрасил в ярко-голубой цвет. А через неделю привез плиту и холодильник. Городская кухня больше месяца простояла совершенно пустой, покуда там не появилась новая плита — зеленая, цвета авокадо, а следом такой же авокадно-зеленый холодильник. А неделю спустя место старых кухонных шкафов заняли новые. Оранжевые. Мама едва глянула на них, как у нее заболела голова, и ей пришлось пойти прилечь. Мне цвета были по фигу, главное — что снова можно готовить еду. А то после трехнедельной диеты из бутербродов и воды из-под крана меня еле ноги держали.

Сиссела уселась за стол, порывшись в пепельнице, вытащила бычок и закурила. Я тут же глянула на дверь. Папа взбесится, если это увидит, а мама устроит истерику. Но ни того ни другой не наблюдалось, и я, прикрыв дверь, села за стол напротив, изучая то новое, что внезапно появилось в моей жизни. Друга.

— Ну, — сказала Сиссела.

— Что — ну?

— Что у вас было с Волком Сверкером?

Я растерялась. Что у нас с ним, собственно, было?

— Не знаю.

Сиссела глубоко затянулась. Рассмеялась.

— Не знаешь?

Я уперлась глазами в стол. Что мне говорить? Ни разу за всю мою жизнь я ничего о себе не рассказывала, не считая чисто внешних фактов. Сколько мне лет. Где живу. Что ела в школе на обед. Я понимала, что другие девочки ведут доверительные разговоры, но сама так и не сумела толком усвоить, как это делается. Они рассказывают друг дружке все? А как это? Как вообще заключить в слова все — все запахи, веющие в воздухе, все цвета, что ежесекундно ударяют в глазное дно, все чувства, что шевелятся под ложечкой. Как вообще возможно рассказать всю правду о мгновении вроде этого? Я и Сиссела обитаем в разных вселенных, и уйдут часы, дни, годы и вечности, чтобы рассказать все о каждой из них. К тому же это опасно. Это сделает нас уязвимыми. Легкой добычей для смерти.

Были у нас в школе девицы, уверявшие, будто они всем делятся с мамами. Опрометчиво, на мой взгляд. И довольно противно, все равно что поделиться своей зубной щеткой или трусами. С другой стороны, не сказать чтобы я так уж им и верила. Мамы говорят, если не молчат, но слушать никогда не слушают. Даже когда приносишь семь пятерок в табеле. Или рассказываешь, как тебя выбрали докладчиком, что ты будешь выступать в актовом зале, что придется стоять перед ста двадцатью сверстниками и читать им лекцию о нацизме. Мамы в таких случаях затыкают уши и кричат, какое у дочерей на это право, что они глупые, тупые, невежественные эгоистки и ничего не смыслят. А отцы тем временем встают, грязно ругаясь, и уходят, и пропадают где-то всю ночь, и потом никогда не рассказывают, куда ходили.

Сиссела посерьезнела.