Обрученные с Югом - Пэт Конрой Страница 32

— Сановитый, жирный Бык Маллиган, — прошептал незнакомец, — возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва.

Никакие другие слова не потрясли бы меня сильнее и не вызвали такого ужаса. Услышав их, я понял, что меня хотят зарезать в этой аллее. Только человек, обладающий дьявольским всеведением, мог знать, какое чудовищное впечатление произведут на меня в такую минуту эти слова. Скорее всего, ни один другой старшеклассник во всей Америке не догадался бы, что незнакомец издевательским тоном, дразня меня своей осведомленностью, процитировал начальные строки «Улисса».

— Значит, Лео, малыш, ты с мамой и папой любишь ходить по утрам в церковь. Как это славно! Мило-премило! Очень набожно. Так велит нам римско-католическое учение.

Я пытался заставить голову соображать. Мелькнула мысль: может, это решил позабавиться куклуксклановец с университетским дипломом. Нож упирался мне в сонную артерию. Дыхание незнакомца было свежим, голос четким. Я уловил запах «Листерина» [39]и лосьона после бритья.

— А река течет, Лео, — прошептал незнакомец, на этот раз дразня меня началом идиотского романа Джойса «Поминки по Финнегану». — Я мог бы перерезать горло твоей матушке, Лео. Она часто бывает одна в кабинете. Или твоему папочке. В этой славненькой лаборатории, которую он устроил себе дома. Или твоему новому дружку, ниггеру Джефферсону, с которым ты тренируешься каждое утро. Выбор за тобой, Лео. Кого ты выбираешь?

Я онемел от страха и ответить не мог. Он продолжил, и я почувствовал, что уже с трудом дышу.

— А может, лучше прирезать тебя, Лео? Прямо на этой аллее. Я могу сейчас прикончить тебя, и ни одна душа, включая тебя самого, не узнает, почему я это сделал. Или давай пофантазируем. Представим, что я выкопал кости твоего брата и в один прекрасный день ты просыпаешься рядом с ними. Как тебе такая фантазия, Лео? Лично мне нравится. А тебе, похоже, не очень. Хорошо, давай заключим договор. Я видел, как ты трахался однажды ночью со своей новой соседкой. Это не должно повториться. Ты меня понял?

Я кивнул.

— Только скажи кому-нибудь о нашей встрече, и я убью твоих мамочку с папочкой. Я не пожалею времени и сделаю это не спеша. А потом приду за тобой. Так что держи язык за зубами, Лео.

Внезапная вспышка фонарика ослепила меня, и нож убрали от моей шеи. И тут я испугался еще сильнее — я ощутил запах лака для ногтей. Незнакомец что-то рисовал на моем лбу.

— Не шевелись пять минут, — закончив, сказал он. — Поклянись, Лео. Скажи, как Молли Блум: «…да я сказала да я хочу. Да».

— Да я сказала да я хочу. Да, — повторил я заключительную фразу «Улисса».

Незнакомец спокойно пошел по аллее Столла, а я остался стоять в одиночестве, пытаясь совладать с темным ужасом.

Стоял я много дольше пяти минут. Лишь когда совсем рассвело, я сошел с места, сел на велосипед и поехал на Чёрч-стрит. Проезжая мимо «мерседеса», припаркованного у обочины, я посмотрел на свое лицо в зеркало заднего вида. Левый глаз покраснел, но до синяка, пожалуй, не дойдет. Левое стекло в очках треснуло. По-настоящему тревожило другое — как я и ожидал, у меня на лбу, словно клеймо, алела улыбающаяся рожица с крупной слезой на левой щеке. С помощью газеты и собственных ногтей я отскреб с лица мерзкое изображение, вошел в сад одного из подписчиков и, открыв кран, умылся. Из-за угроз этого типа я никому не мог рассказать о случившемся. Чтобы объяснить, как разбились очки, придется наплести историю о падении с велосипеда. Я ломал голову, с каким же зловещим, неизвестным миром я столкнулся в лице нападавшего.

Идея развлечь близнецов после ужасной ночи, которую они пережили, пришла внезапно и не осуществилась бы без поддержки отца. Через день после загадочного нападения в аллее я позвонил отцу из дома По и, попросив о помощи, услышал дрожь в его голосе. У меня защемило сердце, эта дрожь означала и желание помочь, и отцовскую надежду, что, может, хоть малая толика счастья заплутала и по ошибке достанется его единственному сыну. Он сразу понял мою идею и пообещал все подготовить.

— Значит, мне можно взять твою машину, отец? — Речь шла об отцовском «шевроле шеви» с откидным верхом, и я понимал, что прошу об очень большом одолжении. — Я буду осторожен. Честное слово.

— Разве я не говорил тебе, сынок? У меня больше нет автомобиля.

— Когда ты его продал? — Я чуть не подпрыгнул. Скорее мой старик продал бы в рабство нас с матерью, чем свой любимый автомобиль. — Кому?

— Я не продавал его. Этот автомобиль мне слишком дорог, чтобы его продавать. Я его подарил. Тебе, сынок. Я давно собирался отдать его тебе, просто жду, когда у тебя закончится испытательный срок. Ты можешь взять его. К твоему приходу домой он будет вымыт и готов.

Я повесил трубку, не попрощавшись. Я не мог выговорить ни слова, ни единого слова, ни за какие коврижки. Мировосприятие моего отца было ограниченно — пропущено через призму скромности и робости. Отцу недоставало яркости, бесшабашности, блеска. Каждый день своей жизни он воспринимал как задачу, которую тщательно исследовал, а уж потом решал. Его пристрастие к пижонским высокоскоростным автомобилям не вязалось с его характером — словно поэтическая вольность, которая затесалась в строгий научный текст. При этом он никогда не покупал автомобиль новой модели, но с железной выдержкой ждал, пока модель устареет и понизится в цене настолько, что будет по карману школьному учителю физики. Черный «тандерберд» 1956 года отец купил через десять лет после того, как впервые увидел его на улицах Чарлстона и назвал «классическим».

Шеба с Тревором появились в нашем дворе, и присутствие Шебы меня смущало. Легкомысленный Тревор несколько облегчал положение. Отец отбросил недоверчивость по отношению к близнецам и с видимым удовольствием развлекал этих двоих, которые еще не слышали шуток двадцатипятилетней давности из его небогатого репертуара. Он мило болтал с гостями, пока я сбегал и надел купальный костюм, футболку с надписью «Цитадель» и бейсболку с надписью «Атланта брейвз», которую он купил мне прошлым летом, когда мы выиграли подряд два матча.

Я подошел к дверям гаража, и отец бросил мне ключи. Я сделал вид, что снимаю маску кэтчера, поправил очки и принял пас недалеко от кустов с любимыми камелиями матери. Близнецы прыснули со смеху. Отец наклонился, положил большую надувную камеру на заднее сиденье и наказал Тревору держать ее покрепче, когда автомобиль разгонится по дороге на остров Джеймс.

— А мистер Фергюсон знает, что мы едем к нему на плантацию? — спросил я.

— Знает, и даже знает, для чего, — ответил отец. — Я предупредил его, что «шеви» мы заберем завтра.

— Ты должен нас встретить, когда мы повернем на Эшли.

— Я позвонил Джимми Уиггинсу с пристани. Он одолжит мне свой «Бостонский китобой». Я порыбачу и дождусь вашего появления.