Врата Леванта - Амин Маалуф Страница 31

Последнюю фразу он произнес, словно бы отчаявшись, отшвырнув ее прочь, как старую губку:

— А потом я уехал…

Внезапно прекратив расхаживать по комнате, он уселся на кровать. Ни он, ни я больше ничего не сказали друг другу в тот вечер.

Лишь на следующий день я осмелился возобновить мой странный допрос:

— Вы хотите сказать, что уехали один?

Да, один. Без Клары.

Что побудило меня расстаться с ней? Я получил телеграмму с известием, что отец мой находится при смерти. Это говорилось не в таких словах, но так я их понял.

С самого детства я испытывал ужас, в котором, впрочем, нет ничего необычного, что однажды мне сообщат о том, что отец умирает. В течение многих лет больше всего на свете я боялся именно этого. Когда я вырос, эта мысль стала приходить мне в голову реже, но она по-прежнему таилась в моей душе, готовая укусить в любой момент.

В телеграмме было сказано просто: «Father ill» [3]. Послал ее из Каира Махмуд по просьбе сестры, которая готовилась сесть на самолет, летевший в Бейрут. Это мой брат оповестил Иффет, и она справедливо предположила, что меня он уведомлять не станет. Он утверждал, будто не знает, как и где можно со мной связаться.

Но в такой момент об обидах нужно было забыть. Нам предстояло встретиться у изголовья отца.

С ним случился удар, его наполовину парализовало, рот был искривлен, однако он пытался что-то произнести. Если сесть рядом или встать на колени, чтобы приблизить ухо, то его можно было понять.

Первое, что он спросил, это почему я оставил жену при подобных обстоятельствах. Я не мог сказать ему: «Чтобы приехать к своему умирающему отцу». Лучше было ответить уклончиво:

— Не бойся за нее. Она живет в одном из самых спокойных районов.

— Она ведь уже на девятом месяце, правда?

Она была только на седьмом, но я не стал его разубеждать. Я прекрасно понимал, что для него эта цифра означает совсем другое, чем для меня. Больше всего он волновался из-за того, успеет ли увидеть своего внука или внучку прежде, чем умрет. Он мог бы успеть. Когда Клара родила, отец был еще жив — но ребенка так никогда и не увидел…

Несмотря на эту, вполне простительную, ошибку в расчетах, рассудок его оставался ясным.

— Как же ты добрался, когда вокруг творится такое?

— Морем.

Уже не было и речи о том, чтобы ехать из Хайфы до Бейрута по побережью. Я даже не пытался это сделать. Мне пришлось бы вернуться назад, еще не достигнув городской черты. Я сразу направился в порт, где за бешеные деньги меня взяли на румынское грузовое судно, направлявшееся на север…

В течение следующих недель в состоянии отца происходили то взлеты, то падения. Раскинувшись, словно монарх, на своей громадной постели, со всклокоченными седыми волосами и искаженным гримасой лицом, он старался не обращать внимания на то, что с ним случилось. Порой мне казалось даже, что его забавляет эта новая роль. Врач подтвердил то, что я всегда слышал в подобных случаях, а именно: что наша наука здесь ничего предсказать не способна: «Он может умереть ночью, но может и подняться через несколько недель, будет вновь ходить, опираясь на палку, и останется с нами еще на десять лет. Главное, его следует беречь от сильных волнений, а также не позволять слишком много разговаривать и жестикулировать».

Но как заставить его молчать, чтобы не нанести ему обиды, не показать, будто с ним обходятся, как с ребенком? Мы все ломали над этим голову, и однажды моей сестре показалось, что она нашла выход.

У нас в доме было два одинаковых радиоприемника — массивные аппараты из красноватого полированного дерева, купленные отцом незадолго до войны. Один стоял в его спальне, второй — в гостиной.

К первому никто из нас не прикасался. У отца вошло в привычку, когда он удалялся к себе на ночь или во время сиесты, манипулировать ручками и отыскивать на коротких волнах далекие станции — Карачи, Софию, Варшаву, Бомбей или Хельсинки, чтобы внести затем в тетрадку время передачи, язык и качество звучания.

Радиоприемник в гостиной в столь дальние странствия не пускался. Обычно он был настроен на волну Станции Ближнего Востока, которую Би-би-си держала на Кипре, или — значительно реже — на одну из региональных станций в Бейруте, Дамаске или Каире.

Прослушивание передач превратилось у нас в ритуал. Никто не открывал рта, пока вещал приемник. Какими бы важными ни выглядели новости, какими бы оскорбительными ни казались точки зрения, никто не выказывал ни одобрения, ни порицания, и даже удивленное восклицание «о!» считалось неприличным. Когда в гостиной оказывались гости, не знакомые с этим правилом, отец мой безжалостно пресекал любые попытки заговорить: звучное «тихо!», красноречивый жест, иногда даже — в случае рецидива — другой, довольно грубый жест, когда растопыренные пять пальцев сжимаются в кулак… это сразу же восстанавливало тишину. Если и случались споры, то лишь когда замолкало радио.

Я до сих пор помню это мгновение: лежавший в постели отец упорно продолжал говорить, размахивая своей единственной здоровой рукой, и тогда Иффет, в бешенстве вскочив со своего места, направилась к приемнику, повернула ручку. Больной, повинуясь рефлексу, тут же закрыл рот. Я с восхищением взглянул на сестру, настолько привел меня в восторг немедленно достигнутый ею результат. В те времена приемник нагревался в течение нескольких секунд, прежде чем издать хоть малейший звук. И когда звук появлялся, он был таким слабым, словно шел издалека из какого-то туннеля.

Мне никогда не забыть первые внятные слова, которые раздались в тот день: «Только что началась война…» Сестра все еще держалась за ручку, поэтому мгновенно повернула ее в другую сторону. Но отец уже приподнялся на своей постели. «Твоя жена…» — сказал он мне. Голова у него тряслась. Воистину лучшего средства уберечь его от сердечных волнений найти было нельзя!

Именно эта сцена встает у меня перед глазами каждый раз, когда я вспоминаю о том, как вспыхнула первая арабо-израильская война. Это было в сорок восьмом, в середине мая. События развивались стремительно: завершился срок британского мандата в Палестине, Совет еврейского народа, собравшийся в одном из музеев Тель-Авива, провозгласил рождение государства Израиль — и всего лишь через несколько часов арабские страны объявили войну.

Говоря откровенно, политические и военные перипетии уже перестали меня волновать. Все давно поняли, что страна идет к неминуемому взрыву. В эти дни я жил одной мыслью, доводившей меня до безумия: что будет с Кларой и ребенком, который должен был вот-вот родиться? Ибо теперь нас разделяла граница — граница, надолго ставшая непреодолимой.

В какой-то мере она такой уже была, скажете вы, ведь всякие передвижения с некоторых пор оказались невозможными… Это не одно и то же. Совсем не одно и то же. Да, по дорогам Галилеи стало опасно ездить. Но всегда можно было найти выход: добраться морем или по воздуху — или же кружным путем. Так, за несколько дней до начала войны один журналист, член комитета в Хайфе, приехал в Бейрут с каким-то заданием и доставил мне письмо от Клары. Она просила меня не беспокоиться и уверяла, что у нее все хорошо, поскольку по соседству есть опытная акушерка, которая обещала помочь ей во время родов; она осведомлялась о здоровье моего отца и ободряла его от имени ребенка, которому предстояло родиться… Как видите, мы еще могли ездить по стране и поддерживать связь. После начала войны с этим было покончено. Границы стали герметически непроницаемыми. Никаких путешествий, никаких писем, никаких телеграмм, никаких звонков. Расстояние оставалось прежним — три или четыре часа езды по шоссе — но теперь это были чисто условные часы. Отныне нас разделяли световые годы, мы жили на разных планетах.