Новоорлеанский блюз - Патрик Нит Страница 31

— Ну что? — взмолился Тонго. — Скажи, Муса. Ну как?

Лицо шамана исказилось, но через пару мгновений на нем появилось более или менее обычное выражение.

— Послушай, что я скажу тебе, Тонго, — произнес он. — Лучше бы ты не рассказывал мне про обезьяньи уши. Ведь очень трудно оказывать помощь человеку, постоянно сдерживая смех.

— Муса. Умоляю тебя. Ну скажи, что там. С Кудзайи все нормально? Моя жена умрет?

— Умрет? Конечно, нет. У нее маточное кровотечение, но это пустяки; пусть полежит две недели в постели, и все будет в порядке. А твой ребенок нетерпелив, друг мой; ему всего шесть месяцев, а он уже пытается вылезти наружу и посмотреть, что творится на этом свете! Поверь, мне было очень непросто убедить его побыть еще немного там, где он находится. Я даже должен был рассказать ему несколько страшных историй о снеге, морозе и леденящем ветре, от которых твой чоко не сможет укрыться, и только после этого он согласился не спешить с выходом наружу. Мне думается, бедный ребенок уверен, что родится эскимосом.

Едва ли Тонго слышал то, что говорил ему Муса. Согнувшись в поясе чуть ли не под прямым углом, он с облегчением ловил открытым ртом воздух, словно ныряльщик капента, только что выбравшийся на поверхность.

— Я могу ее увидеть? — спросил он.

— Не думаю, что сейчас это необходимо.

— Она спит?

— Нет, но я не думаю, что она захочет сейчас тебя увидеть.

— Что? Что ты несешь! — закричал Тонго и, оттолкнув Мусу, преграждавшего ему путь, вошел в спальную хижину.

Закулу, вздохнув, пожал плечами. Ну и денек сегодня. Хуже не придумаешь. То ему кажется, что он все еще не выбрался из причудливых видений, из бесформенного нагромождения фактов и событий, увиденных в магическом сне; то он сталкивается с обыденной и мрачной реальностью повседневной жизни, видя, как его друг делает все возможное для того, чтобы разрушить свой брак. А он должен был попытаться примирить эти две реальности, вмешавшись в таинство рождения. И противоречия примиряемых им сторон не казались столь уж важными — по сути, они напоминали спор о выборе места для строительства переправы через давно высохшую реку.

Муса принялся считать вслух. К его удивлению, он досчитал до тридцати восьми, перед тем как вождь вышел из спальной хижины. Он выглядел мрачным и подавленным.

— Ну что? — спросил закулу.

Вопрос был скорее продиктован правилами поведения в подобной ситуации, нежели подлинным интересом. Ведь ответ был известен ему заранее.

— Кудзайи! — с горечью в голосе произнес Тонго. — Не знаю, что заставило меня жениться на ней. Все говорили мне, что я совершаю ошибку, но я словно оглох.

— Ты что-то переменил пластинку.

— Переменил пластинку! Чушь! Я все время говорил об этом.

— По крайней мере, не тогда, когда опасался, что она умрет.

Тонго сделав безразличное лицо, пожал плечами.

— Много шума из-за пустяка. Солнце всходит — женщины недужат; солнце садится — женщины хворают; рождается ребенок — женщины при смерти. А кто подтвердит, что это мой ребенок? Да будь я проклят, если соглашусь разыгрывать из себя доброго папашу для ребенка, которого сотворил не я, а кто-то другой.

Муса пристально посмотрел на своего друга. В произошедшей с ним перемене не было ничего удивительного, ведь Муса хорошо знал мужчин. Солнце всходит — мужчин обманывают; солнце садится — мужчинам морочат головы. Но рождение ребенка… вот тут их действительно обманывают. Тут столько же вероятности оказаться истинным отцом, сколько ее в том, чтобы предсказать, в какую сторону упадет срубленное дерево. Мужчины бывают озадачены и сбиты с толку так, что становятся похожими на бегемотов, пораженных водобоязнью, или на крокодилов-филантропов, или на звамбве, который скрупулезно вычищает львиную задницу, а при виде львиной пасти кудахчет: «Улетать прочь? Мне? Нет, этого я сделать не смогу!». Муса любил Тонго как брата и когда ловил на себе его взгляд, то даже на расстоянии чувствовал биение благородного сердца великого вождя Талоко. Но друг его обладал еще и способностью совершать идиотские поступки, что, конечно же, делало мало чести его роду. Закулу тяжело вздохнул и потер глаза. Разве были у него дела важнее, чем разгадывание значения мистических образов, увиденных во сне?

— Я отправляюсь в путешествие, Тонго, — сказал Муса.

— В путешествие? Ну уж нет. Ты нужен мне здесь.

— Прости, друг мой, но это повеление Божественной Луны, а ты знаешь, когда Луна повелевает тебе прыгнуть, исполняй без разговоров; единственное, что ты можешь сделать, так это помолиться о том, чтобы не приземлиться в выгребную яму.

— И куда ты направляешься?

— Пока не знаю. Я дам тебе знать, когда доберусь до места.

Несколько секунд Тонго пристально и с нескрываемым недоумением смотрел в лицо Мусы. Он так ничего и не понял, однако знал, что ответа на свои вопросы он не получит. К тому же сейчас он пребывал в том свойственном только мужчинам состоянии, для которого характерны крайняя односторонность и предельный эгоизм. А поэтому он лишь пожал плечами и изрек:

— А я решил последовать твоему совету и поискать nay пау на стороне.

Муса рассеянно кивнул. Он вспомнил, что оставил гар в краале, а ему сейчас так хотелось затянуться самокруткой с травкой.

— Ты уже присмотрел кого-нибудь? — спросил он безразличным голосом. — Только помни, друг мой: прелюбодеяние — занятие не для тех, кто хочет считаться мудрым.

— А разве не ты говорил, что всякие отношения строятся по принципу треугольника?

— Так оно и есть.

— Ну так вот, до настоящего момента я был не в состоянии понять суть дела (если ты понимаешь, о чем я толкую). Мне попался на пути этот лакомый кусочек; я решил, что именно это мне и нужно, и никто из моих предков не сказал ни слова против. Поверь мне, у нее было все — и душа, и чудесная задница, — за что не жалко отдать жизнь. Вероятно, закулу, с Кудзайи я ошибся. Вероятно, именно сейчас и настал тот самый момент, когда я ясно увидел это и решил отослать ее навсегда обратно в город. А что еще может сделать обремененный ответственностью вождь? Мы не можем допустить, чтобы какой-то незаконнорожденный ублюдок стал моим преемником, вождем зиминдо.

— Я думал, ты любишь Кудзайи.

— Любовь? — с усмешкой переспросил Тонго. — Друг мой, никогда не думал, что ты такой наивный романтик. И это говоришь ты? Закулу Муса, который не может вспомнить, в чьей кровати он в последний раз орудовал своим чонгве? Ответь, что значит «любовь» в сравнении с «судьбой»? Затолкай этих двух одноглазых монстров в яму для борьбы, и ты увидишь, чья возьмет. И знаешь, друг мой, как я воспринимаю то, что произошло? Я воспринимаю это как свою судьбу.

Закулу пристально, не мигая смотрел на Тонго. Он понимал, что приводить какие-либо аргументы против самооправдания вождя так же бесполезно, как руганью и проклятиями заставить ветер утихнуть. А к чему вмешивать во все случившееся еще и свою судьбу? В таких случаях некого призвать на помощь, кроме передаваемых из поколения в поколение поговорок и афоризмов. Ведь для этого они и существуют.