Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89 - Вадим Ярмолинец Страница 31

Здесь работал Осип Федорович Кириченко, герой моего очерка, знавший, как найти цыганку Марину. Мне нужно было только выяснить, на какой он смене. Я позвонил Вадику. В редакции ответили, что его отправили в Херсон по каким-то заводским делам. Я решил тогда поехать на прокатный сам, побродить по старому производству, пофотографировать его. На снимках, особенно если их вирировать, эти места приобретали настоящую живописность. Я уехал на Пересыпь сразу после летучки, на протяжении которой все ждал, что мне зададут вопрос о том, как идет работа над материалом о Кононове, но, славу Богу, не спросили.

Я доехал до Пересыпского моста на трамваях и оттуда пошел пешком. Через полчаса я был в цеху, узнав, что Кириченко на прошлой неделе похоронили. Несчастный случай на производстве. Мастер, сидевший за заваленными бумагами столом в цеховой конторе, ответил на мой вопрос о том, что случилось, вопросом:

– Тебе это как, для газеты?

– Да нет, я его знал. Мне чисто по-человечески.

Мастер снял очки, протер их краем спецовки, снова надел.

– Его петлей резануло. Поскользнулся и все. Кранты.

Из конторы я пошел в цеховой буфет, надеясь поговорить о случившемся с буфетчицей. Когда Вадик привел меня в цех впервые, мы зашли к ней и она предложила нам по килограмму творога. Я отказался, понимая, насколько это глупо. Буфетчица тут же подтвердила это: “Матери скажешь, она тебя дураком назовет!”

Сейчас я надеялся, что она меня помнит, и я смогу узнать подробности случившегося. Направляясь в буфет, я прошел мимо участка, где рабочие по-прежнему жонглировали в воздухе раскаленным металлом. Буфетчица оказалась на месте.

– А-а, редактор, проходи! За творогом вернулся? Сегодня нет! – она засмеялась, показав редкие пятнистые зубы.

Почему-то весь рабочий люд воспринимал журналистов как редакторов.

Я попросил у нее стакан сметаны и булку, после чего спросил о Кириченко.

– Та что-то у него с костями было последнее время, – ответила она. – Все жаловался, мол, крутит-тянет, хотя может и выпил перед сменой. А у него возраст. Другой бы уже дома сидел, а он все на квартиру ишачил. Доишачился. И ни себе ни детям. Его стаж им, сказали, не защитают.

– Он ходил к какой-то знахарке местной. Говорил мне, что она ему помогала.

– К Марине?

– Вы знаете ее?

– Та хто ж ее тут не знает?

– Так она ему не помогла?

– Может и помогла, а толку-то?

– Она где-то недалеко живет?

– А тут в слободе. Если от нас идти, то второй дом с конца. Улица Метизная. А тебе-то она зачем? Писать что ли про нее хочешь? Она знахарка известная! Травами лечит, наговорами разными, сглаз снимает. Толковая женщина. А у тебя что, болит чего?

Метизная улица оказалась единственной за той самой канавой с бегущей по ее дну черной водой. Улица была продолжением разбитой грунтовой дороги, вдоль которой какой-то странник-гигант обронил горсть кривобоких коробок. К ушедшим в землю каменным домикам с крошечными окнами и серыми цементными заплатами тулились кривобокие пристройки из досок и листов кровельного железа, сдерживавших от расползания собранный в них хлам. Единственными видимыми обитателями этих мест были собаки. Пока я шел по ухабам, несколько дворняг, стоя у заборов, молча провожали меня погасшими взглядами, воспринимая как безвредное привидение из своей бесконечной собачьей дремы. Дом знахарки был окружен высоким забором. Я постучал. Первой откликнулась опять же собака – загремела цепью, гавкнула несколько раз. Когда дверь отворилась, заготовленный вопрос “Здравствуйте, можно ли видеть Марину”, замер у меня на губах. Передо мной стояла ночная незнакомка, брошенная мной на скамейке в парке. Или ее сестра-двойняшка. Только эта была не в джинсах и свитере, а в длинной ситцевой юбке и короткой серой кофте. Худенькая, босая, волосы повязаны косынкой. Я поздоровался.

– Здрасьте, – она молча разглядывала меня, ожидая что я сообщу ей о цели визита. Потом что-то в ее взгляде изменилось, словно вид моей физиономии начал сходиться с сидящим где-то в глубине памяти мутноватым образом.

– Мне Марину, – выдавил я, наконец.

– Проходите. Молчать Вовчок! – крикнула она черной овчарке, но та еще отрабатывая хозяйские харчи, пару раз рванула цепь, пытаясь дотянуться до меня, а затем пошла, приседая на задние лапы, в будку. Это дом был явно богаче соседских. Он был больше размером, дверь на большую застекленную веранду была открыта.

– Туда идите, – она указала на дверь.

Я вошел. Почти все помещение занимал огромный стол с разложенными на нем пучками трав, наполнявших воздух своим тяжелым и теплым духом. За столом сидела сухонькая пожилая женщина с очень светлым и морщинистым личиком. Она как-будто состарилась, сохранив свежесть молодости. Справа от нее лежал ворох травы, слева – небольшие аккуратные пучки. Не здороваясь, она смотрела на меня, ловко увязывая траву в очередной пучок. От катушки в рот тянулась нитка, край которой свисал с губы.

– Говорите, зачем пришли, – услышал я за спиной.

– Помощь нужна не мне, – начал я. – У меня есть знакомая.

– Полюбовница.

– Ну, нельзя так прямо сказать, что любовница...

– Чего это нельзя? – буркнула Марина. – Ты вон весь в ней, я ж сюда слышу. У нее много мужиков, но ты ей сейчас милей других.

Я опешил. После чего мне только осталось рассказать короткий вариант истории про приходящего к Лизе самоубийцу Кононова.

Марина слушала не перебивая. Она немного косила, и я все не мог понять, куда она смотрит. Иногда на меня, иногда как будто на кого-то надо мной, вызывая желание оглянуться. Когда я закончил, она сказала:

– На него грех повесили, вот он и мается. Его отпеть надо.

Она перестала вязать траву.

– У тебя деньги есть?

– Есть что-то.

– Пятерку дай.

Я извлек из кармана джинсов смятые рубчики, отсчитал пять и, распрямив, положил на стол. У меня оставалось еще три рубля, а жить до получки предстояло с неделю. Рубли тут же исчезли, а на их место прямо из рук Марины начали выпадать карты. Она разметала их перед собой, окинув взглядом, поправила несколько карт и снова собрала в колоду, скользнувшую к ней в рукав.

– Хлопот у тебя полон рот, милый, – сказала она. – Девок вокруг тебя две, одна червовая, другая пиковая. Обеих бросай пока не поздно, жизни тебе с ними не будет, одна беда. В казенном доме хлопот много. Два короля тебя в голове держат, один бубновый, один трефовый, трефовового берегись, но бубновый тебя спасет. Руку давай.

Я протянул руку. Марина взглянув на ладонь, поставила последний диагноз:

– Жить долго будешь, тем и утешься. Иди.

– Так что мне сказать моей... э-э..., ну подруге моей, про того ее парня, а?