Врата Леванта - Амин Маалуф Страница 29

В общем, мы решили остаться в Леванте. Между Хайфой и Бейрутом. Пока граница была открыта, дорога по побережью не отнимала много времени. У нас было два порта приписки — «врата», как их некогда называли — и целая гроздь домов, хотя ни один из них нам не принадлежал. В Хайфе мы ночевали либо в квартире дяди Стефана, либо у Наима. А в Бейруте и речи не было о том, чтобы искать убежище за пределами нашего семейного очага. Столь обширного — и где отец жил один. Естественно, там мы и обосновались. Клара была здесь у себя, она царила как хозяйка дома. Я любил ее до безумия, а отец в ней души не чаял.

Отдавали ли мы предпочтение нашему ливанскому дому? Возможно… я уже ни в чем не уверен… Потому что в Хайфу мы сначала тоже ездили регулярно. Клара обещала дяде навещать его каждые два месяца. Кроме того, она очень дорожила собраниями своего комитета… Впрочем, мы все больше сближались с Наимом, он стал, мне кажется, нашим лучшим общим другом. И дом его нас притягивал. Сад, заросший колючим кустарником, тянулся до самой кромки пляжа. Мы всегда бывали там с радостью. Но в основном мы жили в Бейруте. Где возобновили учебу.

Если говорить обо мне, то следовало бы сказать, что я лишь сделал попытку ее возобновить. Я записался на французский факультет медицины, которым руководили отцы иезуиты. Преподавание по качеству было не хуже, чем в Монпелье. Конечно, я мог бы учиться здесь с самого начала. Но в восемнадцать лет я жаждал прежде всего выйти из тени моего отца. Я учился в большей степени с целью уехать, нежели уезжал с целью учиться.

Теперь ситуация изменилась, я больше не хотел расставаться с отцом, который остался один и совершенно иначе относился ко мне с тех пор, как я превратился в так называемого героя Сопротивления. Особенно же после свадьбы: он сильно постарел, а хозяйкой дома стала моя жена.

Клара также записалась в университет, где сразу же — как всегда — развила бурную деятельность. Была крайне активной и занималась с полной отдачей. Она даже начала изучать арабский язык.

Но вернемся ко мне. Я не зря сказал, что «сделал попытку» учиться. Да, всего лишь «сделал попытку».

С первых же дней возвращения на студенческую скамью я ощутил, как мне трудно сосредоточиться на том, что я читаю. Главное же, не удавалось хоть что-нибудь запомнить. Сначала я говорил себе, что это нормально после перерыва в пять или шесть лет, когда мне приходилось заниматься совершенно другими вещами. Однако проблему с невозможностью сосредоточиться никак не удавалось разрешить, и это раздражало меня тем больше, чем меньше я готов был признаться в этом самому себе. Я ведь всегда так гордился своей памятью и способностью все схватывать на лету, у меня возникало ощущение полного бессилия, мне было стыдно…

Разумеется, нужно было найти способ преодолеть это. Но я не желал допускать, что это некая аномалия, на которую следует обратить внимание. Я предпочел убедить себя, что все со временем наладится. И прибег к отвлекающим средствам.

Что это были за средства? Прежде всего, мои лекции: я вновь стал их читать, и тема была прежняя — воспоминания участника Сопротивления. А еще мое счастье… хотя неприлично говорить о счастье как об отвлекающем средстве. Но оно также выступало в этой роли. Я был так счастлив с Кларой, что пытался отмахнуться от всего, что не имело отношения к моей любви. Каждый раз, когда мы брали друг друга за руку, наши сердца начинали биться сильнее, и я уже не прислушивался к своим страхам, не замечал окружающего грохота. Я пытался убедить себя, что все хорошо…

И, в определенном смысле, все пока было хорошо…

Нет, неправда. Вокруг нас уже не было ничего хорошего. Но в сравнении с тем, что нам предстояло в ближайшем будущем, мы все еще пребывали в Эдеме.

Вспомните, это было время, когда много толковали о разделе Палестины на два государства: одного для евреев, другого — для арабов. 1947 год. Взаимные обиды были уже столь велики, что высказывать вслух примирительные взгляды стало невозможно. Повсюду столкновения, манифестации, покушения, призывы к войне. С каждым путешествием в Хайфу и обратно дорога становилась чуть более опасной.

Мы с Кларой уже были жертвами, получившими краткую отсрочку. А затем уродливый мир несколькими ударами когтистой лапы разрушил наше убежище.

* * *

Поворотным, пожалуй, оказался тот день, когда мой брат вышел из тюрьмы благодаря последней амнистии.

Это произошло почти сразу после полудня, мы втроем еще сидели за столом и болтали. Мы оба и отец. В то утро мы узнали лучшую из новостей: Клара была беременна. Она вернулась от своего врача, к которому пошла из-за приступов тошноты. Мы все были очень веселы — особенно отец, который уже видел себя с новорожденным на руках. Он говорил об этом так, словно мы сговорились преподнести ему — именно ему — самый прекрасный подарок. И внезапный шум машины: она останавливается, снова трогается с места, потом звук хлопнувшей двери, быстрые шаги по лестнице… Мой брат Селим явился домой.

Навещал ли я его в тюрьме? Нет. Ни единого раза. Не надо все-таки забывать, что натворил этот проходимец! Как обстояло дело с отцом? Если он и приходил к нему, то мне ничего об этом не сказал. Чтобы вам было ясно, скажу, что все мы жаждали перевернуть эту страницу. Думаю даже, что нам удалось забыть о нем…

И вот он появился. В худший момент, когда мы меньше всего его ждали. Вернулся тогда, когда мы меньше всего желали его присутствия. Из тюрьмы прямо в дом. В свою комнату. Которую тут же запер на ключ. Чтобы никто из нас не вздумал подняться к нему поговорить.

Внезапно в атмосфере повеяло чем-то ледяным. Дом уже не был прежним — перестал быть нашим. Мы вдруг начали разговаривать вполголоса. Отец преобразился буквально за несколько секунд. Его веселость исчезла, лицо отяжелело. Он ничего не сказал, не желая ни жаловаться на манеры Селима, ни проклинать его, ни прогонять, ни прощать. Ни единого слова не было сказано — он просто целиком ушел в себя.

Что же касается нас с Кларой, то мы, не дожидаясь конца недели, уехали в Хайфу.

Нет, никаких столкновений у меня с братом не было, мы не ссорились. Едва ли мы даже словом обменялись. И тем не менее мы уехали? Я понимаю ваше удивление. Вероятно, мне следует сделать вам одно признание. Мне нелегко об этом говорить, и я сам не сразу это осознал, но, если и дальше скрывать это, многие вещи окажутся непонятными. Дело в том, что я всегда боялся брата. Нет, не боялся, это чересчур сильное выражение. Скажем так, в его присутствии я всегда чувствовал себя не в своей тарелке. И всегда избегал встречаться с ним взглядом.

По какой причине? Я не смею пускаться в слишком сложные объяснения… Мы с ним разные люди. У него выросли когти и клыки — у меня нет. Меня всегда так любили, что мне никогда не приходилось по-настоящему защищаться. Все мне доставалось так легко, так естественно. Все — даже героизм, даже страстная любовь. Бертран, потом Клара. Все являлось мне, точно во сне, и нужно было лишь сказать «да». Везде — даже в Сопротивлении — я был любимым ребенком. Никогда мне не приходилось драться, чтобы отвоевать место для себя. Каждый раз, когда на моем пути возникало препятствие, появлялась словно каким-то чудом другая дорога — и оказывалась еще шире, еще лучше, чем та, с которой пришлось сойти. Поэтому я не сумел закалиться в борьбе. И это отражается на моих представлениях о мире. Я всегда стою за переговоры, за примирение, и даже бунт мой направлен против ненависти.