Земля точка небо - Алексей Егоренков Страница 26

— Это моя цепочка, чувак, — он снова вернулся к полушепоту. — Это я подарил ее. На вопрос Эврики, что в кармане, он сказал:

— «Не порть себе впечатление», — подтвердил Вернадский, отряхивая джинсы. — Блядь! У меня вся штанина в мороженом! ВСЯ штанина! Мне непонятно, зачем нужно было это делать. Фернандес поднял глаза от коленей.

— А? Мофо, ты в загоне, что ли? Ты думаешь, я каждой дырке дарю отдельную цепочку? Чува-ак… — он покачал головой и снова принялся отряхивать штанины. — Нет, я при деньгах, но блин, меня вся эта свора раздела бы при твоем подходе. Мне сложно объяснить. Дело в том, что Эвридика — другой случай, она глупая, но добрая. Она близко к сердцу принимает такие вещи.

Цепочки, внимание. И дело не в этой дурацкой цепочке, я просто хочу, чтобы он согласился: Эврика не шлюха.

— Оу, оу, стой! Стоп, стоп, стоп, — Вернадский расправил штанины и выпрямился. — Давай не будем шовинистами, правильно? Давай не трогать женщин и говорить в смысле чисто общечеловеческом. Я молча почесал за ухом.

— Так вот, для нас обоих не секрет, — сказал Вернадский, снова взяв недопитый бокал. — Что люди делятся на настоящих, которых очень мало, и на стадо. Так? Я промолчал.

— Мы знаем, как отличать настоящих, так? Это сразу видно, глаза там, слова, общение… Мы знаем, что мы люди, так? Я стоял молча, слушая мычание танцпола, бьющееся в портьеры.

— Смотри, — Фернандес подошел к своей кукольной блондинке. — Вот это существо не напоминает тебе овцу? Девушка покосилась на Вернадского, изобразила губами слово «дурак» и снова устремила холодные глаза в пространство.

— Животные! — объявил Фернандес, подняв указательный палец. — Красивое тело, простой мозг, вверху одна дырка, снизу две. Он шлепнул девушку по тонкой руке.

— Ноль поэзии, одна физиология. Простые телесные ценности. Верно?

Бе-е-е! — сказал Вернадский, нагнувшись к ее точеному ушку. Кукольная блондинка скосила глаза на Фернандеса, открыла рот, закрыла его, вздернула подбородок и принялась выбираться из-за стола, оранжево краснея под загаром. Вернадский, ни капли не растерявшийся, скользнул девочке за спину, присел у ее другого уха и быстро зашептал что-то неслышное, упрямо гладя, растирая, теребя ее шоколадные плечи, сантиметр за сантиметром возвращая обиженную блондинку на сиденье. Фернандес умеет не пустить. Он даже со мной проделывал такой фокус, не говоря о… ну, людях попроще.

— Животные, — Вернадский вернулся к беседе, как ни в чем не бывало. — Мы жрем курицу — нам насрать на курицу. Потому что куры тупые. Он указал через плечо на блондинку, которая снова насупила брови.

Допил коктейль и вытер рот.

— Даже так. Не животные, а просто вещи. Предметы роскоши. Его девочка высокомерно улыбнулась. Роль вещи определенно нравилась ей больше, чем роль овцы.

— Я, наверное, пойду, — сказал я.

— Ван сек, тут есть путь напрямую, — Фернандес потащил меня в другой конец бункера, где за лиловыми кулисами открывался грязный бетонный коридор. — Спецвыход для друзей.

— Слушай, — не удержался я, когда блондинка осталась по ту сторону драпировки. — Я знаю, ты не веришь в отношения, и все такое… Но я хотел сказать, эта девочка, Эвридика, ты серьезно ей нравишься Опять я затеваю мелодраму.

— Бля-а-адь, — зевает Вернадский. — Что значит, «серьезно»? Типа любовь, да? Похоже.

— Любовь, — Фернандес приложил руку к сердцу и улыбнулся своей косой улыбкой. — Это головоломка. Переделай слово «жопа» в слово «роза» за пять ходов. Не пойму.

— Объясню на примере любви к Родине. Вот тебе мой папа, с трибуны заклинает: быдло, люби Родину. То есть, люби государство. А кто государство? Он государство! Значит, когда мой папа просит тебя любить Родину, он буквально подразумевает: стань на колени и целуй мою вислую жопу! Вот так, — Вернадский щелкнул пальцами и хлопнул меня по спине. — Ладно, ладно, возражений у тебя будет много, их у всех много, я просто говорю свое мнение, кому не нравится — заранее извините. Пока! Он распахнул передо мной дверь, и я оказался на стоянке позади Рейва. В горячем воздухе пахло асфальтом. Стекла машин горели в закатном солнце. Я сделал два ленивых шага, и кто-то умело обхватил меня сзади, придавив мой кадык рукой и уперев под скулу жгучее острие.

6 сентября 2005 года

— Здоров? Так и сказали «здоров»? Официально?

— Я сам в шоке.

— Подожди. Нет, я знаю.

— Ну?

— Короче, отведу его к майору… И скажу: товарищ майор, этого человека в дурдоме официально признали здоровым. А теперь почитайте его дело, и может, будете относиться уважительней ко мне, к следователю Касьянченко и другим людям нашего поколения.

20 мая 2003 года

И снова был мартини. Спустя почти месяц первый эпизод «Вау!» с участием Лизы попал в эфир. Ребята уверяли, что это нужно посмотреть вместе. И теперь Лиза сидела, забившись в угол дивана и крепко обняв бутылку. Всякий раз, когда на экране появлялась Элиза Фрейд, произнося ужасным голосом очередную чудовищную реплику, настоящая Лиза торопливо свинчивала пробку и делала глоток елового напитка, совсем не трогая бутерброды. Желудок Лизы ушел в кому с первыми кадрами заставки «Вау! Он нашел всех ее парней», а вот горло пересыхало зверски, и мартини пришелся очень кстати. С Лизой творились странные вещи. Во-первых, она была удивлена и даже задета. Эти изнурительные съемки, переозвучка, три недели монтажа — и что она видела теперь?

Вообще-то, передача мало отличалась от рабочих клипов, под которые она писала голос. Тут и там, конечно, что-то было вырезано, здесь — не очень гладко — склеено, а местами шел откровенный бред. Вопросы Анжелики оставались без ответа, реплики гостей звучали не по теме, Элиза вообще несла сплошную чушь (пробка, глоток), на герое программы были очки, которые сперва торчали из кармана, потом вдруг оказались у него в руках, потом ежеминутно вскакивали на лоб. Нет, эти мелочи наверняка ускользали от зрителей, как и то, что гость был актером. Неясным оставалось другое: на что здесь, боже мой, потрачено три недели?

— Думаю, это лишь попытка сублимировать наши личные страхи, — объясняла Элиза на экране. Пробка, глоток. Лиза боязливо покосилась на парней, смотревших передачу. Лицо Димы, подсвеченное синевой экрана, было серьезным и внимательным. Она глянула на Макса и смутилась еще больше. Глаза Максима блестели. В них отражалась Элиза. В них сиял восторг. Макс поймал ее взгляд и быстро выпрямился, придав лицу нейтральный вид, и Лизе стало вовсе муторно. Пробка, глоток. Во-вторых, ее распирало незнакомое чувство. Там, за трескучим стеклом экрана, плясала другая реальность. Там жил мир, частично созданный ею. И… и это было так странно. Лизе казалось, что ей стоит только приказать, и Элиза на экране выкинет что-нибудь неописуемое, запляшет или завоет, разденется догола или заявит о смене ориентации. Впервые Лиза ощутила, что может дать человеку актерство. Ей невыносимо захотелось быть видимой. Лиза вспомнила сверкающие глаза Макса. Пробка, глоток. Да. Хочется славы. И что, что здесь такого? Не заслужила, потому что я женщина? Еще глоток. Лиза сидела, окунувшись в бешеный пестрый мирок, упиваясь новым чувством. И в этом чувстве ощущалась такая искренность, такая подлинность, которая бывает у желаний только в детстве; такая чистота, о которой Лиза давно забыла. Когда зажегся свет, она поняла, что замечталась. На экране уже плыли титры.