Англия, Англия - Джулиан Барнс Страница 25

К Бук-Хаузу подход нужен иной: не столько кнут и пряник, сколько пряник, пряник и еще раз пряник. Их величества в последнее время подвергаются особенно злостным нападкам со стороны своих обычных недоброжелателей — циников, склочников и смутьянов. Газетам сэра Джека предписано патриотически опровергать все эти изменнические козни, в то же самое время перепечатывая их во всех прискорбно-смачных подробностях. Возьмем то гадкое происшествие с принцем Риком. Как там звучал заголовок: «Кузен Короля в наркотическом угаре развлекался с подружками-лесбиянками»? Разумеется, журналиста он выгнал, но грязь, увы, такая вещь — как прилипнет, так уж не отмоешься. Пряники, пряники; пусть берут хоть весь мешок, если иначе не выйдет. Предложить им прибавку к окладам и комфортные условия труда; работа непыльная, а право на тайну личной жизни — незыблемое; противопоставить прогрессирующую неблагодарность их нынешних подданных юридически гарантированному обожанию со стороны будущих; подчеркнуть запустение их нынешнего королевства по сравнению с радужным будущим дивного алмаза в серебряной оправе океана.

И как будет сверкать эта драгоценность? Сэр Джек вновь провел пальцем сверху вниз по списку Джеффа. С каждой вычеркнутой позицией из его глотки раздавался все более грозный рык верноподданнического гнева. Опрос? Да это же открытое очернительство. Кем мнят себя эти МУДАКИ, наговорившие об Англии ТАКОГО? О его-то Англии! А сами-то ни в зуб ногой. Сволочи эти туристы, подумал сэр Джек.

Осторожно, робко Пол представил на суд Марты свою жизнь. Заря жизни в пригороде, в псевдотюдорианском пригороде: сливовые деревья и форсайтия, стриженые газоны и «Общественный дозор» (увидишь на улице подозрительных — сразу в полицию). В воскресенье утром — мытье машины; любительские концерты в сельских церквах. Нет, конечно, не каждое воскресенье; но казалось, будто каждое. Его детство было мирным; или скучным, если тебе так больше нравится. Когда ввели запрет на шланги, соседи стучали на соседей, которые пользовались поливалками. На окраине поселка высился псевдотюдорианский полицейский участок; а в его палисаднике — псевдотюдорианская кормушка для птиц на высоком столбе.

— Жалко, я ничего дурного не натворил, — сказал Пол.

— Почему жалко?

— Тогда бы я тебе открылся, а ты бы поняла… или простила…

— Не обязательно. И вообще вдруг ты бы мне тогда разонравился?

Пол немного помолчал.

— Я когда-то много дрочил, — заявил он с надеждой в глазах.

— Не криминал, — возразила Марта. — Я тоже.

— Вот черт.

Он показал ей фотографии: Пол в ползунках, в шортах, в крикетной форме, в смокинге; его волосы постепенно темнели, превращаясь из соломы в торф; очки балансировали на грани немодности, подростковая пухлость отступала под натиском тревожной взрослости. Он был середочкой, вторым из троих детей, затиснутым между сестрой, вечно поднимавшей его на смех, и забалованным младшим братом. Он хорошо учился в школе и хорошо прикидывался мебелью. После колледжа он устроился стажером в «Пит-ко»; рос по службе, никого не оскорбляя своими успехами, пока однажды в туалете не сообразил, что фигура рядом с ним — фигура невероятно объемистая, фигура, буквально раздвигавшая плечами стены, — это не кто иной, как сэр Джек Питмен: вероятно, начальник отринул роскошь и уединенность своего порфирного унитаза ради упражнений в демократическом мочеиспускании. Сэр Джек насвистывал вторую часть «Крейцеровой сонаты», вследствие чего у Пола от волнения пересохло в мочеточнике. Почему-то — Пол так и не смог потом понять почему — он начал рассказывать сэру Джеку историю о Бетховене и сельском полицейском. Разумеется, он не дерзал взглянуть на Председателя — просто рассказывал. Когда история пришла к концу, он услышал, как сэр Джек застегнул «молнию» и ушел вперевалочку, насвистывая третью часть, «престо», и дико при этом фальшивя, чего Пол не мог не заметить. На следующий день он был вызван в личный кабинет сэра Джека и год спустя сделался его Мыслеловом. По истечении каждого месяца он вручал Председателю очередной том летописи его деяний. Иногда даже удавалось удивить сэра Джека забытыми жемчужинами его мудрости. Кивком щекастой головы сэр Джек вообще-то поздравлял себя с собой несравненным, но одновременно этот жест призван был поощрить в Мыслелове его умение подхватывать на лету хрустальные афоризмы.

— Девушки, — произнесла Марта. Про сэра Джека Пит-мена она наслушалась вдоволь.

— Да, — таков был его краткий ответ. Подразумевалось: иногда, осторожно, робко. Но чтоб так, как сейчас, — никогда.

Она ответила предварительным вариантом своей собственной жизни. Он напряженно слушал, когда она описывала «Графства Англии» и предательство отца. Расслабился на Сельскохозяйственной Выставке и мистере Э. Джонсе, неуверенно посмеялся над историей Джессики Джеймс, посерьезнел, когда дошло до: «После двадцати пяти лет родителей ни в чем не винить». Затем Марта изложила ему мнение своей матери, что мужчины делятся на подлецов и бесхребетников.

— А я кто?

— Присяжные все еще заседают. — Она шутила, но он опустил глаза. — Все нормально. После двадцати пяти лет уже не положено соглашаться со всем, что говорят родители.

Пол кивнул:

— Как ты думаешь, это как-то связано?

— Что связано?

— То, что твой отец ушел на хер, как ты выразилась, и твоя работа у сэра Джека?

— Пол, смотри мне в глаза. — Он неохотно повиновался; время, когда у него хватало смелости лишь на ее уши, давно миновало, но все же были моменты, когда он предпочитал смотреть ей на щеки и рот. — Наш начальник — не замена утраченного отца, договорились?

— Просто иногда он обходится с тобой, как с дочерью. С мятежной дочерью, которая вечно ему противоречит.

— Это его проблема. И дешевая психология.

— Я не имел в виду…

— Нет… — Но что-то он все-таки должен был иметь в виду. Марта сконструировала свою жизнь, выстроила свой характер — и потому сопротивлялась противоречивым интерпретациям.

Воцарилось молчание. Наконец Пол произнес:

— А ты знаешь историю о Бетховене и сельском полицейском?

— Ты сейчас не на прослушивании в отделе кадров. — Ой, Марта, придержи язык, ты хотела лишь пошутить, но он краснеет. Твой острый язычок уже прирезал не один роман. Она постаралась смягчить интонацию. — Расскажи в другой раз. Сейчас у меня есть идея получше.

Он отводил глаза.

— Я буду бесхребетно подлой, а ты — подло бесхребетным. Или наоборот, если хочешь.

Они делили ложе уже в четвертый раз. Первоначальная старательная робость испарилась — коленками они больше не сталкивались. Но в этот раз, когда она почувствовала, что их тела начинают расходиться своими дорогами, он приподнялся на локте и тихо вымолвил:

— Марта.

Она повернула голову. Очки Пола лежали на тумбочке, и его взгляд был наг. Интересно, подумала Марта, что он видит вместо меня — расплывчатое пятно? Может, так ему легче выдержать мой взгляд?