Из серого. Концерт для нейронов и синапсов - Манучер Парвин Страница 13

– Вообще-то рановато, – говорит она. – Но это случается. Моя мать этим страдает, а она всего на несколько лет старше вас.

– Мне очень жаль.

Она открывает дверь, показывая, что моё сочувствие её не интересует.

– Пожалуйста, не делайте никаких необоснованных выводов насчёт себя, доктор Пируз.

– Спасибо, доктор Пуччини.

Она исчезает в коридоре. Затем она снова появляется и вручает мне свою визитку.

– Пошлите мне то стихотворение про Хемингуэя. Мне хотелось бы его прочитать. Мне он тоже нравится.

Уже из дома я отправляю своё стихотворение «Папаша Хемингуэй в Персии» по электронной почте доктору Пуччини.

Приветствие протянутой ладони,

И на персидском пара первых фраз:

В его руке моя ладошка тонет.

Мой бог! – Я с ним знакомлюсь в первый раз.

Я с детства полюбил его героев,

В его рассказе слыша чаек крик,

Я был мальчишкой там где жили двое —

Старик и море. Рыба и старик.

И в памяти остался ясный след

Его рассказа из любимой книжки,

Но время шло, и «Папы» больше нет,

И я уже давно не тот мальчишка.

В конце своих скитаний, наяву,

В Америку без паруса и флага

Через огромный океан плыву,

Как в нём когда-то плыл старик Сантьяго.

Спрошу себя – «Кто этот человек»?

И кем он был – далёкий бог из детства,

Который мог вперёд на целый век

Оставить нам, советуя, в наследство

Секретов скрытых до своей поры

Волнующие тайны мирозданья?

И, приняв честно правила игры,

Он в жизнь явился как на поле брани.

И как его ни искушал наш мир,

Звериный зов скрывая ярким глянцем,

В полях иллюзий с реками крови

Он вместе с ним кружил в смертельном танце.

И с миром вёл жестокую игру,

А за рядами строчек на бумаге

Он отражал свою любовь к нему —

К боям быков или к собачьей драке,

К любимым женщинам мог и на гору влезть,

Любил охоту, в Африке – сафари,

Любил хороший виски и поесть

И посидеть за выпивкой в Гаване.

Он мог по скалам вверх взлететь легко,

И, стоя высоко на горной крыше,

Он, этот мир постигнув глубоко,

Свой дух над жизнью поднимал всё выше.

Он жил любовью, честью дорожил,

И, отвергая в жизни искушенье,

Ценил свободу и свободой жил

И продолжал вести своё сраженье.

Он знал, как надо было жить любя,

Как дух свободы в этой жизни нужен,

И ради жизни раскрывал себя,

Буквально вывернув себя наружу.

Не он ли шёл в атаку на штыки?

И проходил через огонь и трубы…

И тело разрывали на куски

Война и острые акульи зубы.

И Папа выворачивал себя:

Сомнения его одолевали,

И, истины простые не любя,

Его потом в ответ не раз клевали.

Но Папа был приманкой и крючком,

Он был повсюду и в любой детали

И парусом, и в море ветерком,

И рыбаком, которого все знали.

Я, как и он, во все вживался роли,

Когда его я открывал по книжкам,

И, как и он, был «Стариком и морем»,

Крючком, приманкой, морем и мальчишкой.

И думаю, что Папа понимал,

Что сам он был и рыбой, и акулой,

Он каждой вещи облик принимал,

С которой сама жизнь его столкнула.

Он в каждой вещи сутью был изложен,

Ведь жизнь – как море – спит, а в ней

Пусть человека можно уничтожить,

Но не такого, как Хемингуэй.

Я путь искал и выбрал вместо смерти

Побег. Но если я ещё живой,

Могу вернуться, как и он, поверьте,

Бороться в этой схватке роковой.

И я готов к борьбе без сантиментов,

Но убивать не ради развлечений!

Я говорю и думаю с акцентом,

Но Папа избавляет от сомнений:

Он говорит – что я, как он, такой же,

И сам себе своей судьбы хозяин,

И у него акцент, конечно, тоже,

Но у него он был универсален.

Ты настрадался – и в ответ мне, что ли,

Страдал я много, – отвечал старик.

Но нет уже того значенья в боли,

Когда мужчина в жизни к ней привык.

Кто не имел надежду – прожил глупо,

Не чувствуя, как этот мир велик.

И помолчав, старик промолвил глухо:

– Ты слишком много думаешь, – старик!

Теперь и я смотрю на то же море,

На звёзды, что касались Папы глаз…

Теперь мне не обняться с ним, вот горе,

Как в детстве по-персидски, в первый раз.

Я чувствую, как кратко жизни время,

Её печаль и радости богов.

Что жизнь даёт? Иллюзий бремя,

Иль избавляет тайны от оков?

Кто знает, что почувствуешь при этом?

Какой стезёй придётся к ним идти?

И, в неизвестность поманив по следу,

Мерцает будущее на моём пути.

Теперь я живу один, но это не означает, что я должен есть, как одинокий мужчина. Я делаю себе салат из свежих овощей, в нём много зелёных овощей, выращенных без химических удобрений, помидоры и перец, пророщенные соевые бобы и сладкий лук. Я посыпаю всё это турецким горохом, кунжутом и семенами льна. Потом я всё заправляю свежевыжатым лимонным соком, оливковым маслом и маслом орегано. Мы едим и нашими ушами. Звуки, которые получаются при жевании, усиливают вкус. Я жарю на гриле свежего лосося и поливаю его лимонным соком, выжимая лимон прямо на него, посыпаю укропом и эстрагоном. Я зажигаю свечи на обеденном столе. Я подавляю искушение посмотреть что-то по каналу Си-Эн-Эн, вместо этого слушаю отличный джаз по радио и пирую. Я напоминаю себе, что завтра нужно сходить в спортзал. Силовые тренировки, когда занимаешься с железом, меня успокаивают.

Убирая со стола, я возвращаюсь к мысли, которая не оставляет меня с тех пор, как появилась рассеянность. Пора написать поэму-наследие – до того, как я полностью сойду с ума. В ней я опишу состояние человека на примере одного человека и историю возникновения жизни на Земле, которая включает современные знания, в отличие от сказок в священных книгах.

Большее количество людей должно говорить другим о том, что они обнаружили в этом мире, отличающееся от того, что они хотели найти, и чего они добились, чтобы сделать одно и другое ближе. Каждому человеку дано столько-то ударов сердца, но человечество может существовать на протяжении несчётного количества ударов сердец бытия. Таким образом, для человеческого предприятия невообразимое сегодня может стать возможным завтра.