Рифмы жизни и смерти - Амос Оз Страница 11

Она опустит глаза, глядя на тротуар или на носки своих туфель, сильнее прижмет к груди книжку, совершенно не зная, что сказать.

Писатель, по обыкновению, уловит ее скованность и растерянность. Осторожно, почти не касаясь, дотронется до ее плеча и рыцарски предложит:

— Видите ли, если вас это устроит, мы могли бы сделать еще один небольшой круг. Только до конца улицы и обратно? Разумеется, если вы предпочитаете подняться к себе, подняться без телохранителя, то я тогда, с вашего позволения, постою здесь, в подъезде, еще минуту-другую, пока не услышу, как открывается и закрывается ваша дверь. Так я буду знать, что вы благополучно добрались до своего Хозелито, не столкнувшись по пути с драконами.

С кривой улыбкой, готовая в любое мгновение расплакаться, она пробормочет:

— Я очень сожалею. Просто не знаю, что со мной стряслось. Я немного растеряна нынешним вечером…

Писатель же, улыбнувшись, скажет ей в темноте:

— Напротив, вы очень даже очаровательны.

Девять или десять лет миновало с тех пор, как некий не слишком симпатичный парень сказал ей слова, похожие на эти. Был тот парень льстецом и лицемером, и она не поверила ему. Но именно этот человек, теперь, вдруг…

Краска вновь залила ее лицо и шею, ей показалось, что колени ее подкашиваются, и через секунду у нее не останется выбора: она вынуждена будет опереться на него. Или упасть.

Побелевшими пальцами она прижмет сейчас к своему животу книгу, обернутую в коричневую бумагу и стянутую двумя резинками. Словно закует себя в «пояс верности». Но в то же мгновение, собравшись с духом, она почти что пригласит его подняться к ней — почему бы и нет, при чем тут бюстгальтер или кошачья шерсть, он-то наверняка видел изнутри тысячи комнат девушек. Она приготовит ему чашку чая или кофе, и есть у нее немного аргентинского мате… Если, конечно, он не устал и не спешит куда-нибудь…

Но губы ее ничего не смогут произнести, только задрожат в темноте. Наконец, почти заикаясь, она откроет ему, что дома у нее хранится коллекция — около двухсот спичечных коробков из гостиниц разных стран, нет, не двести, а, пожалуй, только сто восемьдесят… Но разве может заинтересовать такого человека, как он, коллекция спичечных коробков?

Писатель вновь закурит сигарету, вновь нажмет на кнопку, включающую свет на лестничной площадке, секунду поразмышляет. На краткий миг вспомнит замеченную им в начале вечера у официантки Рики возбуждающую асимметрию трусиков, намеком проступивших сквозь ткань ее платья: линия на левом бедре была выше той, что просматривалась на правом. Словно призыв, доносящийся из-под платья, обещающий разнообразие тайных удовольствий.

Секунду он будет взвешивать, стоит ли ему в самом деле принять приглашение в мансарду Рохеле Резник. А в общем, почему бы и нет? Ведь ее стыдливость доставляет ему удовольствие, да и трепетное преклонение перед ним весьма приятно, а уж страх ее сладок, как теплое подрагивание птенца в твоей руке. Так почему бы и нет? С другой стороны, она действительно ошеломлена и покорна, но недостаточно привлекательна. И выходит, что хоть так, хоть эдак, но неловкости не избежать: она охвачена паникой, а он не так уж и желает ее. На него будет возложена ответственность: прежде всего, унять ее страх, успокоить ее — так ведет себя терпеливый семейный доктор, увещевающий девочку которая не дает сделать ей укол. Все время придется вести себя по-отечески, быть предельно осторожным, а ведь от этой осторожности наверняка угаснет и то слабое пламя страсти, которое он пытается раздуть посильнее, призывая на помощь воспоминания о линии трусиков официантки Рики. Ему предстоит, так или иначе, притворяться ради Рохеле. Разыгрывать перед ней спектакль — то ли такой, то ли этакий. Либо выдумать отговорку. Да еще подольститься к ее коту, хвалить красоту его шерсти. На сегодняшний вечер спектаклей уже достаточно. А она, Рохеле, в любом случае будет им уязвлена или, того хуже, начнет питать всяческие надежды на продолжение, которое, разумеется, невозможно.

И, кроме того, у нее в комнате нет занавесок, и нет жалюзи, и кто знает, что у нее там за соседи, а он, что ни говори, личность достаточно известная.

И пока сомнения одолевают писателя, на смену первому его вопросу: «Почему бы и нет?» — приходит другой: «А почему — да?» С чего это вдруг? Для чего? Неужели только ради этого жалкого стишка?

Нет невесты без жениха,

Как нет рифмы без стиха.

Он раздумывает о том, что Чехов уже проложил будущим поколениям путь, следуя которым можно приблизиться к незнакомой женщине, ухаживая за ее собачкой. Но и сам Чехов не наставил нас, каким же образом — уже после того, как ты сумел завязать знакомство, закрепленное легкой беседой, — каким образом продолжать. Как, к примеру, прикоснуться к девушке, когда ревнивый кот разлегся, мурлыча, в ее объятиях и наверняка пустит в ход когти против каждого, кто попытается захватить его теплое местечко?

Писатель попрощается с Рохеле Резник не без сдержанной теплоты, пообещает ей, что позвонит, конечно же позвонит, обязательно позвонит в самые ближайшие дни. Потом в свете фонаря быстрым движением погладит ее косу и попытается заглянуть ей прямо в глаза, но взгляд ее вновь будет устремлен к носкам черных туфелек или к потрескавшимся плиткам тротуара. Рохеле Резник — преследуемая белочка, и на ее маленьком лице застынут панический испуг и одновременно готовность укусить. Быть может, так кажется потому, что ее передние зубы немного выдаются вперед. Она вдруг торопливо протянет ему для рукопожатия маленькую холодную ладонь, в то время как вторая ее рука будет по-прежнему с силой прижимать к груди его новую книгу, обернутую бумагой и стянутую двумя резинками. И легким, едва ощутимым движением вынимая свою ладонь, словно шевельнувшегося птенца, из его пальцев, она грустно улыбнется и скажет: «Спокойной ночи. И спасибо вам за все. Вправду, вправду, спасибо вам. Я еще хотела бы сказать вам кое-что… Не знаю, как выразить это… Значит, так… Я хотела сказать, что этот вечер я, по-видимому, никогда не забуду. Не забуду аптеку с каморкой, где хранятся яды, не забуду вашего дядю, который дал пощечину члену Кнесета, а потом они оба заболели…»

Примерно час или полтора писатель будет бродить по улицам. Ноги сами уведут его с освещенных аллей в маленькие улочки, в незнакомые переулки, где все окна уже скрылись за створками жалюзи и только анемичные фонари продолжают то тут, то там сонно лить мутно-желтый свет. Шагая по улицам, он выкурит еще две сигареты и мысленно подведет итог: с начала вечера я уже выкурил семь или восемь сигарет.

Две обнимающиеся парочки пройдут мимо него, направляясь к своим постелям после гулянья. И одна из девушек бросится вниз по улице с жутким воплем, словно именно в эту минуту ей шепнули о возможности чего-то разнузданно-аморального. Писатель попытается нарисовать себе эту возможность со всеми подробностями, мысленно будет так и эдак представлять себе различные варианты, ища нового, свежего возбуждения. Но гнетущая, душная теснота карцера, в котором заперты Арнольд Барток и его старая мать Офелия на влажных от пота постелях в эту летнюю ночь, гасит его вожделение прежде, чем оно начинает разгораться. Старая мать и пожилой ее сын именно сейчас, обливаясь потом, ворочаются вдвоем на одном продавленном матрасе. Одно тело, худое и жилистое, изо всех сил старается приподнять другое тело, жирное и дряблое, сын пытается подложить под обмякшую плоть матери ночной горшок. Эта глухая возня происходит в темноте, он стонет, она охает, и невидимый комар жужжит пронзительно, словно бормашина, то там, то здесь, а быть может, и там, и здесь.