День Сэма (сборник) - Влад Маврин

Сэм погиб под колёсами подмосковной электрички 5 декабря 1962 года.

Сейчас, спустя многие годы, мне вдруг пришло в голову: а почему мы звали его Сэм? Ведь он был Сашка. Звали же мы Мишку Ипполитова – Майком. Значит, и Сашка мог быть Алексом. А тут меня осенило: мы могли звать Сашку Матвеева его инициалами – СэМ. Надо будет спросить Майка, он ведь знал Сэма с детства, может, он вспомнит. Вспомнит… 47 лет прошло!

Это случилось, когда мы – школьная агитбригада – возвращались из подмосковного детского дома, в котором давали шефский концерт художественной самодеятельности. Этим первым и последним концертом наше шефство и закончилось. Если бы Сэм не нёс тот злополучный Танькин аккордеон, он бы остался жив. Аккордеон был у него в руках, когда Сэм вместе с Цымбой и Пупсиком стояли вплотную к проходящему поезду. А сзади, отрезая нас, остальных, нёсся встречный поезд, которого они не слышали. Неожиданное и сильное завихрение бросило обеих девчонок на насыпь, а Сэм… Не осознавая страшной опасности, грозившей ему самому, он пытался спасти аккордеон, вырывавшийся у него из рук, и был сбит поездом.

Он умер уже по пути в больницу в санитарной машине. Вадик-Рыжий (одному из нас разрешили поехать вместе с Сэмом) держал его голову у себя на коленях; он был весь в крови. Когда мы приехали в больницу, мы ещё не знали этого. Но вышел кто-то из врачей и сказал нам: «Умер ваш парень».

Цымба тогда отделалась сотрясением мозга, а Пупсику врачи наложили швы на разбитую голову. Фукс, подглядывавший в полуоткрытую дверь процедурной, видел, как перед этим ей брили волосы на макушке. В каком-то полушоковом состоянии от всего происшедшего, он кричал на врачей:

– Не надо брить наголо, хватит! Она совсем лысая!

Дверь закрыли.

Было уже поздно, около 10 вечера, когда мы все сгрудились под аркой у подъезда Сэма.

Подавленные и страшно растерянные, мы не могли заставить себя подняться на шестой этаж и позвонить в его квартиру, чтобы сказать Евгении Максимовне и Владимиру Михайловичу о том, что произошло. Было очень холодно.

– Надо идти, – всхлипнула Танька. И кончайте курить!

Тёмной и молчаливой похоронной процессией мы потянулись в подъезд к лифту. За дверью в квартире, когда мы позвонили, было тихо и никого.

– Значит, они уже всё знают и поехали туда, – высказал свою догадку Шеф, – надо по домам.

– Я боюсь домой, – сказала Колоб, – мне так страшно…

– Зойка, милый, переночуешь у меня. – Это Танька.

Вконец опустошённые, мы в конце концов разбрелись по домам.

Сэма хоронила вся школа. Для большинства из нас эта была первая, так близко нас коснувшаяся смерть. Ведь нам было шестнадцать лет, всего шестнадцать… Все мы были из десятого «Б». Школа, как и район, где мы жили, была новая, и компания наша, которую мы почему-то назвали «Артель», только недавно образовалась, хотя некоторые знали друг друга давно: Майк, Рыжий, Маркиз и Сэм жили в одном доме и дружили с четвёртого класса. Все знали, что Сэм хотел после школы поступать в Институт международных отношений. Вообще, в нём был какой-то внутренний стерженёк, некая взрослость, которая выделяла его среди нас. Он много читал и знал, чего он хотел в жизни. Пупсик много позже говорила, что если бы Сэму суждено было жить, он достиг бы многого. Вообще-то, он ей нравился.

Гроб стоял в канцелярии школы, прямо перед кабинетом Анны Павловны, нашего директора. Занятия были отменены, и ребята подходили прощаться с Сэмом. Десятый «Б» стоял в почётном карауле. Евгении Максимовне было очень плохо, и Владимир Михайлович вместе с школьной медсестрой время от времени отводили её посидеть в кабинете директора. Нам было мучительно больно, просто невыносимо смотреть им в глаза. Нас придавило чувство вины, что вот мы все живы, а их Сашка – нет.

А потом мы, весь его класс, ехали в промёрзшем насквозь автобусе на кладбище в Кузьминки хоронить Сэма. Был сильный мороз и много снега. Кто-то и что-то говорил у его отрытой могилы – не помню. Помню только, как мы длинной очередью отковыривали куски мёрзлой глины и бросали её в могилу нашего товарища. И ни одному из нас, дрожащим от холода и в глубине души хотевшим оказаться побыстрее где-нибудь в тепле, подальше от этого места, не могло даже привидиться, что отныне место это будет для «Артели» нечто вроде гавани, где мы, будто кораблики, потрёпанные жизненными ветрами, будем встречатся и салютовать друг другу.

Нас отвезли обратно в школу в том же автобусе. Ещё по пути с кладбища мы впервые вспомнили о наших девчонках – Цымбе и Пупсике – и условились навестить их. Цымба появилась в школе уже на следующей неделе. Она была, казалось, всё той же Люськой, только что-то неуловимо сухое и серьёзное появилось в её глазах. Пупсик же с перебинтованой головой пролежала дома вплоть до Нового года. Врачи не разрешали ей вставать, и все мы приходили навещать её каждый день. Её квартира, благодаря терпению и деликатности родителей, превратилась в клуб, где мы встречались, делали уроки, опустошали Пупсиков холодильник, вспоминали Сэма и строили всякие планы. Не было дня без сакраментальной фразы: «Ну что, во столько-то у Пупсика». Случившееся несчастье нас здорово подвинуло друг к другу: семерых ребят и пятерых девчонок, нашу агитбригаду, нашу «Артель».

А потом был школьный театр миниатюр, который мы сами создали и придумывали разные, как нам казалось, смешные сценки (мы их называли интермедиями). А девчонки наши пели квартетом. Мы были жутко популярны. Остаток десятого и весь одиннадцатый класс где мы только не выступали. И это вместо подготовки к выпускным и приёмным экзаменам.

Неудивительно, что после окончания школы только троим из нас удалось поступить в институт, причём Харки поехал учиться в Питер, в высшую мореходку.

Через год, пятого декабря, мы все собрались на кладбище перед уже огороженной могилой и поставленным памятником. Фотография Сэма на чёрной гранитной плите, где он в школьной гимнастёрке, с по-взрослому зачёсанными назад волосами, и его – Сэма – имя и фамилия, и даты такой неправдоподобно короткой жизни… Шестьдесят второй год, а мы уже жили в шестьдесят третьем. Эта дата смерти оставляла Сэма в прошлом, а мы стояли на пороге длиннющей дороги протяжённостью в целую жизнь. Мы помянули тогда Сэма принесёнными двумя бутылками портвейна.

После окончания школы Майка призвали в армию, а годом позже и Фукса. Мы же, остальные, поступили учиться в разные московские вузы. Встречались всё реже и реже: новые друзья, интересы, иная жизнь. Словом, как любил повторять Маркиз, «жизнь-разлучница нас упрямо разводила», однако каждый раз в начале декабря «пепел Клааса стучал в наши сердца», мы созванивались и договаривались идти к Сэму. На его могиле появилась небольшая самодельная скамеечка, под сиденьем которой была ёмкость, где мы оставляли (и, как это ни странно, всегда находили) пару гранёных стаканов.