Дефолт совести - Александр Смоленский

Неужели он умер? И без того воспалённый мозг Павла с новой силой охватили кошмарные видения. Он явственно видел себя со стороны. Причём откуда-то сверху. С потолка. Словно в объективе видеокамеры. Его собственное тело, закутанное в саван, было распластано на койке. Глаза закрыты. На умершем раньше самого тела лице – ни кровинки. Вокруг какой-то нелепый, незнакомый мир. Тесная, без единого окна, комнатушка с зелёными стенами, которую полностью заполняет могучая фигура в белом халате. Она сильно трясёт его за плечи огромными волосатыми ручищами. Может, это сама Смерть в мужском обличье участливо склонилась над ним? Хотя как можно видеть с закрытыми глазами? И если он чувствует, что его трясут как дерево, значит, он не умер?! «Господи! Ведь именно так описывают клиническую смерть!» – пронеслось в сознании. Именно это странное, необъяснимое ощущение вызвало у Павла Фролова панический страх. Но зато вернуло к реальности. Он понял, что окончательно пришёл в себя. Перед замутнённым взором всплыло грубое, обросшее щетиной лицо с синими, как у жуткого пропойцы, прожилками. Голову незнакомца покрывал нелепого вида белый колпак. Нет, это не Смерть. Это гораздо страшнее.

– Ты кто, дед? – чуть приподняв голову, спросил Павел.

– Да санитар я тутошний, сынок, санитар. Зовут меня Пётр Козьмич. – Мужик неожиданно широко улыбнулся, обнажив редкие, жёлтые зубы.

Павел с удивлением заметил, что выцветшие до белизны глаза квазимодо в белом халате искрятся добротой и даже сочувствием.

– Ну и горазд ты пугать людей, сынок. Поди, третьи сутки пошли, как ты словно не живой. Пора бы откушать тебе кашки, не то совсем отощаешь... Вот, я тебе принёс... Манка... На молоке сварганена...

– Где это я, дед, а? – Не обращая внимания на слова монстра, окончательно открыв глаза и рассеянно озирая мрачные стены, спросил Павел.

– Да здесь пока, милый, на нашем свете, можно сказать на родной земле. Под Москвой ты, на Канатчиковой дачке. Высоцкого помнишь? У него про нашу психушку даже песня сложена. Хочешь напою?

– Избави бог, дед. Какие песни? Ведь я, можно сказать, с того света только вернулся.

– И то верно, милок. Какие уж тут песни, – то ли утверждая, то ли в чем-то сомневаясь, согласился санитар.

Павел попытался встать, но тут же почувствовал боль в запястьях и щиколотках, но особенно в затылке. Было такое ощущение, что кто-то совсем недавно хорошенько отходил его скалкой. Чёрт возьми, его же приковали к кровати, как дворового пса к будке. Неужели он и вправду в психушке? За что? Почему? Как он здесь оказался?

Ни на один вопрос память молодого человека не отвечала.

– Ты парень, лежи смирно. Чем больше бузить будешь, тем больше колоть всякой дрянью станут. И тогда пиши пропало. Век отсюдова не выйдешь. Понял, сынок? А то, что ты не псих, я это и так вижу. Уже двадцать годков на этой дачке отдыхаю. Сам профессором стал. – Старик тяжело вздохнул, а потом многозначительно добавил: – У тебя, сынок, думаю, психосоматический коллапс случился. Бывает...

Последняя фраза старика настолько диссонировала с его одиозной внешностью, что Павлу почудилось, будто санитар произнёс её с чужого голоса.

– А чего это, дед, ты решил мне диагнозы ставить?

– Какой я тебе дед, мне всего шестьдесят семь годков. Если уважать желаешь, зови меня просто – Козьмич. Тута меня все так кличут. Ты не смотри, что вид-то у меня грозный, зато сердце мягкое...

– Значит, уважают, – не без доли заискивания констатировал Павел. – Слышь, Козьмич, скажи всё-таки, с чего это ты ко мне привязался? Заботу проявляешь? Шпионить приставили, что ли?

– Да, никто не приставлял. Я сам, по доброй воле. Приглянулся ты мне. Сына напомнил, Никиту, царство ему небесное. Видный был парень. В Афгане погиб не за понюшку табака. Тогда-то и съехала у меня крыша. – Козьмич явно разоткровенничался. – Стал я с горя пить по-чёрному да правителей сраных матом крыть. Бывало, как начну буянить, так вся ментовка на уши встаёт. Вот в восемьдесят третьем за эти дела меня сюда и упекли. Ну, а когда горбачёвская перестройка в разгар вошла, меня собрались выписывать, только я не захотел. Ну, и попросился в санитары. Понимаешь, на воле тогда уже никого да ничего у меня не осталось. А тута даже котлеты мясные два раза в неделю дают. Чем не житуха?

– Понятно. А я как сюда попал? Что, тоже матом власти крыл? – неуверенно спросил Павел, тщетно пытаясь восстановить память.

– Говорят, не то что крыл, а чуть ли ни пол-Москвы переколошматил, людей волтузил. Да народ к бунту призывал. А это, сынок, уже политика. Одно слово – Пугачёв, в смысле, Емельян, – хихикнул Пётр Козьмич. – Только зря ты это всё затеял, сынок. Власть – она хоть сталинская, хоть хрущёвская, хоть брежневская, да хоть нынешняя, дерьмократическая, строптивых не любит.

– При чём тут власть? – возмутился новоявленный Пугачёв, начиная что-то припоминать. – Я вроде с банками призывал разобраться. Но ты меня извини, Козьмич, там столько возмутителей спокойствия призывали крушить банки...

– Не знаю, не знаю, сынок. Видно, ты призывал громчее всех. Тебя и упекли.

Окончательно выйдя из забытья, Павел с некоторым ужасом начал сознавать своё бедственное положение.

– Послушай, Козьмич, а какой сегодня день?

– Ноне двадцать шестое августа, – ответил старик и тут же, взглянув на свои «командирские» часы с красным циферблатом, добавил: – Девять часов сорок семь минут утра. Скоро, стало быть, обход...

– А год? Год-то какой? – Павел ухватил санитара за рукав халата.

– Ну ты даёшь, парень. Видно, совсем у тебя память отшибло. Одна тысяча девятьсот девяносто восьмой годок ноне от Рождества Христова!

– Дед, а дед? Мне срочно надо отсюда выбраться. Помоги, а? – явно не очень осмыслив всю обрушившуюся на него информацию, а скорее по наитию, взмолился Павел. – В долгу не останусь. Мне никак нельзя здесь задерживаться.

Неизвестно по какой причине Павел почему-то вдруг решил, что именно этот жутковатого вида старик, похожий на апостола Петра, ниспослан ему самим Всевышним. И именно он сможет помочь.

– Вот чего захотел! – всплеснул руками Козьмич и, неожиданно перейдя на шёпот, продолжил: – Нет, сынок. Не та я здесь фигура, чтобы из этого изолятора тебя извлечь. Там, за этой дверью, народ у нас хороший, душевный. Особливо один, тоже непонятно с какого ляду тута оказавшийся. Имя у него ещё какое-то странное, тьфу ты, все время забываю.

– Врач, что ли?