Укротить ловеласа - Дарья Сойфер

Пятнадцать лет назад

– Народ, а что это у него там? – мальчишка спрыгнул со спинки парковой скамейки, выпрямился во все свои полтора метра и прицельно сплюнул.

– Маманю свою тащит, – сострил второй, и чумазая стайка шпаны радостно загигикала.

Платон поправил лямки виолончельного чехла, ускорил шаг. «Делай вид, что тебе все равно, и обидчики сами отстанут», – так говорила ему мама. А мама никогда не ошибается.

– Эй, ты глухой, что ли? – камешек звонко ударился о пластиковый чехол и отскочил.

«Мне все равно», – как мантру повторял Платон, беззвучно шевеля губами. – «Они просто завидуют».

– Ты че, не видишь, у него ж полный рот! Хавает чего-то! Хомячина! – и снова гогот.

По правде говоря, Платон уже с утра не ел, и от этого было вдвойне обидно. В школе отобрали мамины пирожки с рисом. Такие круглые, аккуратные, чуть припорошенные мукой, будто заиндевевшие. И нежные: ешь их, и даже во рту сухо не становится, запивать не надо. Четыре штучки – и все отобрали. А на обед из-за музыкалки Платон по вторникам ну никак не успевал.

– Слышь, толстый! Да стой ты, когда с тобой говорят! – меткий плевала догнал Платона и дернул за рукав. Так резко, что из-за тяжелого инструмента Платон качнулся, как маятник метронома. Но устоял и даже вовремя успел приподнять голову, чтобы очки не слетели: дужки совсем разболтались.

– Я спешу.

– На гитару свою опоздать боишься? – плевала явно изнывал от скуки, и теперь ни в какую не хотел упустить единственное за день развлечение.

Платону подумалось, что эти мальчишки похожи на городских голубей. Мотаются, неприкаянные, высматривают, чем поживиться, возмущенно курлыкают и вот точно по-птичьи вытягивают шеи.

Платон слегка подпрыгнул, приноравливаясь к весу инструмента. И почему не пошел на скрипку, как Надя?

– Это виолончель.

– Да врет он! – влез остряк. – Жратва у него там.

– Покежь, – плевала ткнул пальцем в чехол.

– Не могу, я спешу, – упрямо повторил Платон, и уже собрался развернуться, как его снова схватили за рукав. – Пусти!

Он дернулся изо всех сил, но мальчишка, хоть был и ниже на голову, и минимум вдвое легче, вцепился как клещ.

– Пусти!

– А то что? Маманю позовешь?

– Да я… Тебе так врежу… Что у тебя будет перелом! Открытый! Со смещением! – Платон очень старался говорить с ними на их языке, но сам понимал, как жалки его потуги. Ну не умел он драться, и с языками у него всегда были проблемы. Математика – пожалуйста, чтение – одни пятерки. А языки – ни в какую. До кровавых слез репетиторов.

– Чего-чего у меня будет?! Народ, вы слышали? – плевала зашелся хохотом и неожиданно для Платона ослабил хватку.

Физику в третьем классе еще не проходили, и об инерции Платон не подозревал. Это его и подкосило: он так отчаянно пытался вырваться, что не устоял и полетел на асфальт. К счастью, удар пришелся на локоть, не на виолончель.

– А ну, отошли от него! – звонкий Надин голос прозвучал как эльфийский горн, разгоняющий орков.

Платон нашарил в пыли очки, кое-как водрузил на нос, – сломанная левая дужка печально болталась, – и посмотрел на свою спасительницу.

Она, казалось, вообще ничего не боялась. Даже скрипку держала, как автомат Калашникова, и любой, кто попадался ей на пути, инстинктивно чувствовал: смычком тоже можно поколотить.

– А ты еще кто? – плевала еще хорохорился, но смешки на скамейке стихли.

– Вопрос, кто ты, – Надя угрожающе двинулась на мальчишку. – Чтоб ты знал, у меня папа – мент. Одно слово – и тебя в детскую комнату заберут, чепушила! Понял? Понял, я тебя спрашиваю?!

И поскольку плевала ничего не ответил, Надя вдохнула глубоко-глубоко, словно собралась надуть огромный воздушный шар, и над парком разнеслось ее зычное:

– Па-а-па-а!

Истерично хлопая крыльями, вспорхнули с деревьев птицы, а стайки шпаны на скамейке как не бывало.

– Ты цел? – Надя помогла Платону встать, и оба побрели к музыкалке.

– Локоть немного… – он потер ушибленное место. – Ну точно, синяк будет. И очки… Зачем ты им про папу-мента сорвала?

– А как они проверят?

– Ничего, – Платон привычно подпрыгнул, поправляя виолончель за спиной. – Я вот накачаюсь и так им наваляю… Когда-нибудь…

– Ну да, ну да, – Надя ответила без сарказма, скорее, задумчиво. Уже витала где-то далеко в своих мыслях.

– А у тебя как?

Он чувствовал: она не в духе. Слишком хорошо ее знал. И эти вмятины от зубов на нижней губе, и ритм шагов… Маршевый такой, как в «Прощании славянки». На четыре четверти.

– Она опять сказала, что у меня руки-крюки. И на отчетный концерт не допустит… – Надя поморщилась.

– Ирина Федоровна?

– Ну! Я эту сонатину два часа выдрючивала, а ей хоть бы хны!

– Не волнуйся, на следующий концерт точно возьмут.

– Ну да, ну да… Есть хочешь? – Надя вытащила из кармана бутерброд в пакете.

– А ты точно не?… – Платон с такой тоской сглотнул слюну, что Надя просто протянула ему свой обед. Весь.

– Я не голодная.

– Знаешь, – Платон остановился перед входом в музыкалку: не любил есть перед кучей народа. – Ты мой лучший друг.

– Да брось ты…

– Нет, правда, – он проглотил кусок и посмотрел на Надю очень серьезно. – Я даже думаю, что женюсь на тебе, когда вырасту. И будем дуэтом выступать.

– Ну да, ну да… – она загадочно улыбнулась и толкнула дверь в музыкальную школу.

– Нет, правда. Ты что думаешь?

– Балда ты, Платон, – и, качнув косичкой, шагнула внутрь.