«Школа волшебства» и другие истории - Михаэль Андреас Гельмут Энде Страница 38

– «Слушайте передачу “Утренняя почта”», – сказали по радио.

Герман (восемь лет и три месяца от роду, рост сто двадцать пять сантиметров, вес тридцать пять килограммов, рыжий, веснушки по всему лицу), в адрес которого были направлены все эти родительские увещевания, тихо поднялся из-за стола, тихо вышел в прихожую, тихо надел куртку, тихо забросил за спину рюкзак, тихо обмотал шарфом шею, тихо надвинул кепку на глаза, тихо отворил дверь, тихо вышел на лестничную площадку и с таким грохотом захлопнул за собой дверь, что весь дом содрогнулся, будто при землетрясении. Он на мгновение остановился и прислушался. Удостоверившись, что сестрёнка расплакалась, удовлетворённо кивнул и, перескакивая через три ступеньки, с таким шумом помчался вниз, что все без исключения соседи были оповещены о том важном факте, что Супергерман со скоростью света полетел в школу.

На улице шёл дождь. Ничего нового в этом не было, ненастная погода стояла уже не первый день. То был не веселый шальной ливень, а мелкая, угрюмая морось, холодными, сырыми лапами заползающая в рукава и за воротник. Морось, которая, похоже, обосновалась надолго. Она чем-то напомнила Герману тётушку Эрну, которая, в очередной раз появляясь на пороге их дома, всегда сообщала: «Я не собираюсь надоедать вам, погощу денечёк-другой – и обратно» – и которая затем, как правило, застревала на целый месяц, с немым укором просиживая его на диване.

Вдобавок к тому же был понедельник. А понедельники много в чём можно упрекнуть, и в эти утренние часы город был полон людей, у каждого из которых имелись претензии к понедельникам. Это отчётливо читалось на их лицах. Для Германа же самое досадное в понедельниках было то, что те с жестокой неумолимостью ставили его перед фактом: опять целую неделю придётся тратить на изучение правописания, таблицы умножения и прочей белиберды. Да ещё в такое время суток, когда ему больше всего на свете хотелось бы поваляться в тёплой постели. А драгоценная юность тем временем проходит…

«Всё логично, – горько усмехнулся Герман, – именно поэтому учителя и настаивают на том, чтобы занятия начинались ни свет ни заря. Ведь их главная задача – испортить жизнь беззащитным детям. Без этого уроки, по всей видимости, не доставляли бы им никакого удовольствия».

А родители, те, естественно, всегда на стороне учителей. С ними на эту тему просто бесполезно заводить разговор. На самом деле они даже радовались, когда он наконец уходил из дома, особенно с тех пор, как Клара заболела корью. Как будто в том, чтобы болеть корью, было что-то необычное! Он тоже когда-то переболел корью, но ему всё равно запретили заходить в комнату сестрёнки. Хотя заразиться от неё он уже не мог, это научно доказано. С ним родители никогда такой цирк не устраивали, хотя он был у них единственный ребёнок, в то время во всяком случае.

Кларе минуло только два с половиной года, и она ещё ни на что путное не годилась: с ней нельзя было ни поиграть толком, ни поговорить по-человечески, ни даже побарахтаться. С ней постоянно приходилось быть начеку: Клара впереди, Клара позади, осторожно, Клара! – как будто Клара была сделана из чистейшей сахарной глазури.

И уже два с половиной года Герман был целиком и полностью списан со счетов, он стал для родителей пустым местом. «Ну хорошо, как хотят. Они ещё локти будут кусать…» Герман почувствовал, как к горлу подкатил плотный ком переполняющего его негодования.

В эту минуту он проходил мимо витрины туристического бюро. На фоне дальних стран и чужих городов, где красовались пальмы и небоскрёбы, он увидел в стекле своё отражение.

Герман остановился и придирчиво всмотрелся в себя, медленно поворачивая голову влево и вправо. Лицо его, без сомнения, было изборождено морщинами страданий, и выглядел он, если так можно выразиться, не по годам зрело. Всё это от несправедливости, которую он уже давно и молча сносил.

Для человека вроде него, человека, которого никто не любит, осталась, собственно говоря, только одна дорога – в преступный мир. Точно, он станет гангстером. Например, в Чикаго или в Гонконге. Газеты всего мира изо дня в день трубили бы о его последних злодеяниях: «Ограбление банка!», «Разбойное нападение!», «Кровавая бойня!». Он держал бы в страхе целые города, и полиция бессильно опустила бы руки. Но рано или поздно его конечно же ждёт ужасный конец, справедливое возмездие. Правда, из фильмов известно, что кончина преступника, к сожалению, не оправдывает его преступление, но, уже истекая кровью, он успел бы шепнуть комиссару полиции: «Передайте моим престарелым родителям весточку от меня. Они одни виноваты в том, что я стал таким, и скажите им, что я их прощаю…» После этого его бледные уста сомкнулись бы навсегда. И он бы уже никому на свете не мешал.

Герман прогнал навернувшуюся было слезу и глубоко вздохнул. Нижняя губа у него тихонько подрагивала, но усилием воли он придал своему лицу непроницаемое выражение, какое и подобает иметь человеку волевому и суровому.

А может быть, он запишется в Иностранный легион, чтобы сражаться и погибнуть под чужим именем – вся грудь в орденах, почёт и уважение среди боевых товарищей, слава в веках, – как этот, как-бишь-его-там-звали, в последнем телесериале.

Только вот родители ничего бы не узнали, потому что для всех так и осталось бы тайной, кем он был на самом деле. Правда, Герман был не совсем уверен, принимают ли в Иностранный легион восьмилетних мальчишек. Скорее всего, нет. Но о том, чтобы ждать долгие годы, не могло быть и речи. Выходит, лучше Чикаго или Гонконг. Вопрос только в том, как туда попасть? Проще всего, вероятно, было бы угнать самолёт. Отец сам, помнится, недавно говорил, что это вообще плёвое дело, когда вооружённый пистолетом человек уже проник в пассажирский салон, а самолёт находится в воздухе. Тогда пилотам ничего не остаётся, как подчиниться любому приказу.

«Ну хорошо, – сказал себе Герман, – предположим, захватив самолёт, я добрался-таки до Чикаго или Гонконга – что дальше?»

Там ведь тоже почти наверняка повсюду школы, в которые надо ходить. На свете, к сожалению, уже всё не так, как в прежние времена. Когда ещё оставались неисследованные и, главное, не захваченные учителями земли. Поэтому он с тем же успехом может оставаться дома. А кроме того, можно даже не сомневаться, что едва только он прибудет в Чикаго или Гонконг, как там начнётся дождь. Ясное дело, польёт дождь. Всю его жизнь, похоже, будет вечно идти дождь.

Весь мир ополчился против него. И потому не вызывал у него ничего, кроме сожаления. Герману такой мир не нравился, а тот ни в грош не ставил Германа. Но, как назло, никакого другого мира не было.

Внезапно Герман очнулся от своих мыслей, поскольку стрелки над магазином швейцарских часов, что на углу, красноречиво показывали, что он снова уже на десять минут опаздывал. Теперь ему действительно надо было изо всех сил торопиться, если он хотел избежать обычного нагоняя госпожи Вёсерле.

«Головомойка, – думал Герман, мчась во весь опор, – мне в любом случае обеспечена, за опоздание или за что-то другое». На большинство вещей в мире люди смотрят по-разному, но в одном все, по-видимому, сходятся, а именно в том, что Герман ни в коем случае не должен оставаться таким, какой он есть. Кто-нибудь постоянно пытался перекраивать его на свой лад, изменять или исправлять. Одни порицаниями и наказаниями, другие лаской и увещеваниями. Среди учителей была даже парочка хитрецов – господин Рёр, например, или госпожа Книч, – которые всячески старались внушить ему, что они-де его друзья. Они, видимо, полагали, что Герман не замечает, как они пытаются обвести его вокруг пальца. Но Герман замечал это и нарочно не делал им одолжения. Он не хотел быть паинькой и славным мальчиком, он – это он, и прочему человечеству оставалось только смириться. Если в мире не нашлось никого, кто мог бы оценить его блестящие способности, то ему не было никакого дела до такого мира!