Любить и беречь [= Грешники в раю] - Патриция Гэфни Страница 73

Энни слушала, затаив дыхание. Она слышала его проповеди много раз, на темы гордыни, одиночества, непочитания родителей, прощения, значения страдания, но никогда не слышала, чтобы он проповедовал так, как сейчас. Он взял текст из Иезекииля, стих о высохших костях. Его послание было обычным для Пасхи – радость Христова Воскресения и надежда на вечную жизнь, но едва он начал, как Энни поняла, что слушает что-то необычное.

Она ощутила и особое внимание всей аудитории; каждый сел прямее, показалось, что даже дети перестали ерзать. Одежды Кристи были белыми – знак радости. Он начал с простых образов для освещения своей темы. Жесты его были сдержанны, иногда он наклонялся вперед, иногда внезапно выпрямлялся в полный рост, как будто поднятый силой мысли. Его голос – низкий, ясный, проникновенный – лишь изредка повышался от избытка чувства. Несмотря на это, больше всего в его словах ее поражало усилие сдерживать эмоции. Она наблюдала союз красноречия с глубокой моральной честностью и была глубоко тронута.

«Я могу молиться, – подумала Энни, когда все кончилось. – Я себя чувствую так, словно уже молюсь». Ей хотелось, чтобы Бог стал для нее, как для Кристи, душевным другом, второй половиной души. И когда прихожане стали подниматься и пошли к алтарю, чтобы получить святое причастие, она захотела пойти с ними. «Я завидую, – подумала она, растерянно и радостно. – О, Кристи, подожди, я скажу тебе».

Он любил приветствовать паству после воскресной службы в своей обычной черной одежде, а не в праздничном облачении. Каждую неделю она смотрела, как он давал последнее благословение и, так сказать, покидал сцену, уходя в ризницу только для того, чтобы через несколько секунд появиться на ступенях церкви, даже не запыхавшись, но уже без облачения. Это или магия, или он выдающийся фокусник. Вот откуда, наверное, берется детская вера в чудеса и превращения, в сказки, которые со временем превратятся в полноценные мифы.

Сегодня все было как обычно: вот он, ждет ее (леди д’Обрэ, благодаря своему высокому положению, всегда первой выходила из церкви), и они пожимают друг другу руки, даже более церемонно, чем обычно, оба наслаждаются последними часами притворной чопорности, потому что скоро это кончится навсегда. О, но ей хотелось поцеловать его! Не разрешается. И не будет разрешаться даже после того, как они поженятся, не на ступенях церкви, ради всего святого! Но она была обездоленной женщиной и хотела своего мужчину. Сорок дней и сорок ночей! Неженское ругательство пришло ей в голову, и его грубый смысл заставил ее так улыбнуться Кристи, что у него покраснели уши. «О, я люблю тебя!» – сказала она ему глазами, затем отпустила руку и отошла в сторону, чтобы дать другим поговорить с ним.

Она ждала на первой площадке – через несколько минут они собирались пойти вместе к мэру Вэнстоуну на обед, и тайком наблюдала за ним, обмениваясь пасхальными приветствиями с соседями и друзьями. Особенно любезна она была с Маргарет Мэртон, которую теперь любила за то, что та сошла с дистанции и приз – рука священника – ей не достанется. Томас Найнуэйс раздражал ее больше, чем обычно, потому что она знала, что он был занозой в заднице Кристи, но его жена, тихая и скромная женщина, интересовала ее как потенциальная подруга. Она удивилась, когда увидела Уильяма Холиока, уходящего под руку с одной из сестер Суон – Корой или Хлоей – она никогда не умела их различать. Ей трудно было представить себе Холиока в качестве ухажера; для нее он был управляющим имением Линтон-холл, человеком, у которого не было другой жизни, помимо работы. Мало же она понимала! И все-таки, добрый старый Уильям и одна из сестер Суон?

Был чудный день с легкими облачками на голубом небе, поющими птичками и распускающимися на деревьях почками. Деревенская лужайка никогда не была зеленее, и дети, как только вышли из церкви, сразу выбежали на нее и стали носиться как сумасшедшие. Энни смотрела на них через плечо миссис Сороугуд, ведя с ней незначительный разговор, а в ее сознании теснились мысли о ее собственном ребенке, ее и Кристи, который будет играть на газоне, а они будут любоваться на него из окна дома викария.

Ее внимание привлек экипаж, который медленно двигался по Главной улице со стороны Линтон-холла и с такого расстояния напоминал старую карету д’Обрэ, чего, конечно, быть не могло. Она продолжала смотреть на неторопливо двигающийся экипаж и перестала слушать миссис Сороугуд, когда узнала сначала двух гнедых лошадей, тянувших карету, а потом и человека на козлах – Колли Хоррокса, ее собственного кучера. Весьма странно. Энни не заказывала карету, но вот она здесь, остановилась на дороге у церковных ступеней. Миссис Фрут, должно быть, ее неправильно поняла, когда она сказала… когда она…

Свежевыкрашенная зеленая дверь кареты распахнулась изнутри, оттуда показалась бледная рука, откинувшая порожек. «Это сон», – подумала Энни, глядя как длинные ноги в желтовато-коричневых брюках свесились на ступеньку. Джеффри, цепляясь за дверцу, спрыгнул на землю и, слегка покачиваясь, осмотрел заполненную народом лестницу церкви.

В глазах у нее потемнело. Резко обернувшись, Энни взглянула на Кристи и увидела его как будто в бинокль с обратной стороны, белого как мел, с остановившимся взглядом. Она слышала вокруг себя вздохи и неразборчивые восклицания. Джеффри увидел ее. На голове у него был цилиндр. Он снял его с ухмылкой и отвесил короткий, неустойчивый поклон. Его гримаса была ужасна. Он вытянул руки в стороны, подражая Христу и прохрипел в потрясенную тишину:

– Воистину воскрес!

Капитан Карнок заметил, как она покачнулась, и успел ее подхватить до того, как она упала. Его доброе, взволнованное лицо, склонившееся над ней, было последним, что она видела.

* * *

– Рассказывал ли я тебе, дорогая, о том, как мой отец запер меня в этом шкафу?

Энни с другого конца комнаты смотрела на мужа, который барабанил пятками по дверце небольшого шкафчика, на котором сидел. Она не ответила, стараясь сохранить иллюзию, что, если не говорить с ним, он перестанет существовать.

– Не помню, сколько мне было лет, но я был так мал, что мог тут поместиться. – Он стукнул по дереву ботинком. – Угадай, в чем состояло мое детское преступление. Ну же, дорогая, угадай. Не хочешь мне подыграть? Хорошо, я тебе скажу. Я был наглым. Да! Можешь себе вообразить? Не помню, какую конкретно форму приняла моя наглость в тот раз: не так взглянул, не так ответил. Но я помню шкаф. О да, он не изгладился из моей памяти.

Энни глотнула бренди, стараясь унять дрожь. Любопытно: она пила, а Джеффри нет. Он пил только воду, пил стакан за стаканом, как будто иссох от жажды, но пока никакого алкоголя. Странно.

Он встал и направился к столу посредине гостиной, но по дороге покачнулся и чуть не потерял равновесие.

– Еще, дорогая? – спросил он, наливая еще один стакан воды из серебряного кувшина.

Она смотрела на него, едва скрывая ужас. Он потолстел не меньше чем на тридцать фунтов; его тучное тело казалось как будто лишенным костей. Когда-то черные и гладкие волосы местами поседели и торчали клоками на полуголом черепе.

Видя, что она не отвечает, он отсалютовал ей своим стаканом и выпил содержимое несколькими шумными глотками. После этого ему пришлось отдышаться, прежде чем он смог заговорить.