Нарциссы для Анны - Звева Казати Модиньяни Страница 70

Неспешно поглощая телячьи котлеты, Чезаре знал, что Пациенца первым не спросит, зачем он его пригласил. Его самый умный и верный сотрудник полностью оправдывал свое давнее прозвище — терпения и выдержки ему было не занимать. Но, прежде чем сообщить ему о своих планах, Чезаре сам хотел расспросить адвоката о кое-каких очень важных, хотя и личных делах.

— Так ты в самом деле решил жениться? — спросил он, отложив в сторону вилку и берясь за салфетку.

Мария сразу насторожилась — наконец-то они заговорили о понятных ей вещах.

— Я, кажется, уже говорил тебе, — ответил адвокат, сдержанно улыбнувшись.

— Если я скажу, что ты совершаешь ошибку, ты ведь все равно меня не послушаешь, — проговорил Чезаре ворчливо.

— Пожалуй, — согласился Пациенца с обезоруживающей улыбкой.

— И все-таки я тебе это говорю. — Больдрани потянулся за бутылкой и снова налил ему и себе вина.

— Все дело в том, что тебе трудно меня понять, — сказал адвокат, который был на редкость невзрачным мужчиной и знал это. — Ты имел всех женщин, которых хотел. Тебе достаточно сделать знак, чтобы любая стала твоей. Если бы каждая женщина, на которую я взгляну, бросалась мне в объятия, я бы, наверное, тоже рассуждал, как и ты. Возможно, я бы в таком случае женился на первой, которая говорит, что любит меня до безумия.

Мария, которая слышала весь этот разговор, была удивлена не столько известием о будущем браке адвоката, сколько той славой обворожительного мужчины, которой, оказывается, пользовался Чезаре Больдрани. Какие-то слухи до нее доходили, но прежде это никоим образом ее не касалось. Чезари Больдрани — обворожительный мужчина? Как же так, ведь ему уже за сорок, подумала она. Но с другой стороны, и вправду, есть что-то особенное в его пронзительном голубом взгляде, который то светлел, то темнел в зависимости от настроения, в его строгом и решительном лице, которое улыбка так приятно молодила. И все же для того, чтобы сразу бросаться в его объятия, этого, по ее мнению, было еще недостаточно. Мысленно она осудила тех женщин, о которых говорил Пациенца. Вернувшись в столовую с блюдом сицилийских вафельных трубочек, которые специально для гостя доставили из кондитерской Маркези, она услышала продолжение разговора.

— Почему бы тебе не подумать еще немного, — предложил Чезаре. — Вообще-то я видел ее в театре в одной комедии пару недель назад, и играла она неплохо. Но ведь этого еще мало.

— Она очень жизнерадостная, Чезаре, — сказал адвокат с застенчивой улыбкой. — Она избавляет меня от тоски. Когда я рассказываю свои глупые историйки, она одна смеется. Она дарит мне радость. Чего еще требовать от женщины?

— Ну, тогда женись, — сказал Больдрани примирительно, но таким тоном, каким говорят «повесься».

— Чтобы сказать «да», достаточно одного мгновения, — вздохнул Пациенца, беря вафельную трубочку. — Ты помнишь, однако, откуда я родом, — заметил он, намекая на сладости.

— Это ее инициатива, — признался Чезаре, указывая на Марию. — У меня память слаба на такие вещи.

Адвокат рассыпался в благодарных любезностях, а она от смущения не знала, что и ответить. «Да что уж там. Не за что», — только и смогла она сказать.

— Надо полагать, ты не приедешь в Неаполь на нашу свадьбу, — спросил он у Чезаре, хотя заранее знал ответ.

— Естественно, — закрыл эту тему тот. — А ты через восемь дней отправляешься в Нью-Йорк. Я на тебя там серьезно рассчитываю.

— С женой? — спросил Пациенца на всякий случай. Путешествуя один, он смертельно скучал.

— С кем тебе хочется, — ответил Чезаре, — лишь бы именно в этот день. Я уже заказал тебе каюту на «Графе Савойском», о деталях договоримся потом.

— Хорошо, — согласно кивнул Пациенца. — После свадьбы я буду готов.

— Уже несколько лет как мы ведем дела с Манхэттен сентрал, — заговорил о делах Чезаре. — Пришло время посмотреть, что осталось в сетях.

— Должно быть, неплохой улов, — с уверенностью сказал Пациенца. — С тех пор как Вильям Киссам перебрался во Францию, оставив все в руках Моргана, он потерял там кредит.

— Вандербильды, — заметил Чезаре, — тешат себя иллюзией, что могут сохранить свою империю только потому, что зовутся Вандербильдами. Но это не так. На них готовы наброситься все. Мы уже запустили одну руку в пирог; пора запустить и другую. Мы вынуждены действовать так, а не иначе, ибо не можем заменить голову тому, кто заправляет сегодня у нас. Итальянские войска уже заняли Албанию, а я хочу, чтобы ты вернулся еще до последнего звонка. Нет никого, кто бы мог заменить мне тебя.

— А мне вас, синьор Чезаре, — ответил растроганный Пациенца. — Вы же знаете, что без вас я никто.

По своей внешности Миммо Скалья был типичный сицилиец, невысокий, с оливковой кожей, с черными волнистыми, приглаженными бриллиантином волосами и с полуарабскими чертами лица. Но по-итальянски он говорил без тени сицилийского акцента, а по-французски и по-английски без тени итальянского. Именно Чезаре Больдрани сделал из него ученого, послав некогда за свой счет совершенствоваться за границу, а по возвращении сделал синьором, поручив своему портному облечь в достойное одеяние его коренастую фигуру, которой поношенные брюки и фуфайка рыбака поначалу подошли бы куда больше, чем двубортный костюм или фрак. И теперь Миммо Скалья был заметной фигурой в Милане, человеком, с которым никто бы не смог не считаться. Если Больдрани обладал почти безграничной, но тайной властью в городе, то Миммо Скалья был зримым ее воплощением.

Познакомились с ним Чезаре и Джузеппина, когда он был еще мальчиком, в тот год, когда из барака у Порта Тичинезе они переехали в квартиру на корсо Буэнос-Айрес. Миммо жил с матерью, которая владела зеленной лавкой на углу виа Мельцо. Пациенцей его прозвала Джузеппина, которая нередко заходила в магазин поговорить с Ассунтой, матерью маленького Миммо, ходившего тогда еще в начальную школу, а после обеда разъезжавшего туда-сюда на велосипеде, развозя по домам покупки.

— Эй, Миммо, пошли поиграем, — звали его друзья.

— Не могу, — отвечал он с сицилийским акцентом, которого тогда еще не утерял, — я должен помочь маме.

— Смотри, пожалеешь. У нас будет интересная игра, — коварно поддразнивали его друзья.

— Пациенца, — пожимал он плечами, — ничего не поделаешь.

— Ах, я забыла положить петрушку, — сокрушалась мать. — Тебе придется еще раз сходить в тот дом, где ты только что был.

— Пациенца, — отвечал он.

А когда Джузеппина хвалила его, какой он молодец в школе и как помогает матери, Миммо говорил:

— Мы бедные, синьора. А бедные должны иметь терпение.

В конце концов Джузеппина прозвала его Пациенца [9], а за ней и Чезаре, который познакомился с ним в момент своего стремительного возвышения и сразу же обратил внимание на этого паренька, часто попадавшегося ему на улице.