Заложница любви - Оливия Уэдсли Страница 50

У них появилось мыло, горячая вода, чистые полотенца, и хотя сама Кориан не чувствовала потребности в частых омовениях, она все-таки хлопотала, чтобы доставить удовольствие Саре.

В первый день Рождества Сару посетили Гак и Лукан; свидание происходило в разгороженном коридоре, причем арестанты стояли с той стороны, которая примыкала к камерам, а посетители – с другой; надзиратели были обязаны присутствовать при свидании.

Гак дала себе слово не плакать, но строила такие гримасы, что Сара воскликнула:

– Не надо сдерживаться, дорогая Гак, вы можете плакать…

И они плакали и смеялись одновременно.

Гак принесла массу новостей: передав поздравления Франсуа и Вильяма, она пустилась в красноречивое описание образа жизни леди Дианы и «графа».

Сначала Сара не поняла, о ком идет речь, потом сообразила, что Гак говорит о Роберте, и говорит очень недоброжелательно.

– Он страшно важничает, мисс Сара, но, несмотря на все свое самодовольство и чванство, он самый несчастный человек в мире. Он прекрасно знает, что никто так хорошо не относился к нему, как вы, и, наверное, раскаивается в своем поведении.

Маркиз де Клев поручил Лукану передать Саре свои лучшие пожелания.

Сам Лукан показался Саре еще изнуреннее, чем прежде.

– Вы выглядите лучше, чем я мог этого ожидать, – сказал он ей, – но в случае, если вы заболеете, я немедленно переведу вас в больницу. У меня есть возможность сделать это. Не нуждаетесь ли вы еще в чем-нибудь? Вам осталось томиться только восемь месяцев.

Саре очень хотелось расспросить его о Жюльене, но она не смела, помня предостережение Колена. Между тем изящная фигура Лукана по ту сторону решетки и даже его руки в узких манжетах странно напоминали ей Жюльена, особенно правая рука с золотыми часиками около кисти. Мелочи чаще, чем серьезные вещи, пробуждают в нас воспоминания о прошлом.

О, если бы эти руки действительно принадлежали Жюльену!

Гак не плакала, прощаясь с Сарой.

– Через три месяца мы снова увидимся здесь, – сказала она.

Сара прислушалась к их замирающим шагам, потом вернулась в камеру, где Кориан напрасно ждала Ческо. Они в молчании встретили сумерки: на душе у обеих было слишком тяжело для разговоров. Снежные хлопья мелькали в окне, еще усиливая чувство отчужденности и точно хороня под своим белым покровом даже воспоминания о прошлом.

Сара постаралась стряхнуть с себя оцепенение и протянула Кориан руку:

– Кориан!

– С наступающим праздником, не так ли?

И Кориан уже смеялась, не успевая утирать слезы, которые, смывая тушь, черными полосами струились по ее лицу.

– И все-таки он мог бы навестить меня, этот… – последовал нецензурный эпитет.

Сара уже привыкла к подобным выражениям.

«И все-таки он мог бы навестить меня…» – повторила она мысленно только первую половину фразы.

О, если бы из волшебного края, где на голубом небе всегда сияет солнце, он действительно пришел к ней, чтобы заключить ее в свои объятия, чтобы целовать ее, как прежде, чтобы ощущать ее близость, как это бывало в дивные вечера прошлого лета, когда они, тесно прижавшись друг к другу, забывали обо всем на свете!

Кориан внезапно прервала ее мечтания.

– Я напишу ему, – воскликнула она в бешенстве, – уж я покажу ему! Уж я проучу его! Душенька, одолжите мне пять франков: старуха Агнесса не откажется опустить мое письмо за эту плату… – Она выкопала откуда-то клочок бумаги и обломок пера, пристроилась на полу перед кроватью и приступила к делу.

Сара с завистью следила за ее движениями.

Если бы и она могла написать Жюльену!

Но Колен раз и навсегда предостерег ее от поползновений переписываться с Жюльеном. Но почему бы ей не писать ему только для того, чтобы облегчить свою душу, не отсылая этих писем и не рассчитывая на ответ?

Как это раньше не пришло ей в голову!

Она боялась, что не может начать, но нужные слова нахлынули сами собой.

«Дорогой, у меня только что был Лукан, и, прощаясь с ним, я заметила (я знаю, что вы будете надо мной смеяться, как и прежде, когда вам казалось, что я слишком «ребячлива»), я заметила, что он пользуется вашим сортом мыла. Легкий запах этого мыла донесся до моего обоняния, и сердце мое так же мучительно сжалось, как при воспоминании о ваших поцелуях. Я совсем утратила способность думать последовательно, мысли проносятся в моей голове, как гонимые ветром осенние листья; золотых мало, темных и сухих больше, черных, увы, сколько угодно! Жалкое сравнение, и я не хочу на нем настаивать. Если бы вы только знали, как мне отрадно писать вам! Это придает мне бодрости и позволяет мечтать о будущем, что особенно трудно здесь, потому что однообразие тюремной жизни напоминает смерть и наполняет душу безграничным ужасом.

Но сейчас я хочу мечтать, общение с вами ободряет меня.

Еще восемь месяцев, а там ваша близость, ваши поцелуи… Дорогой мой, любовь моя, через восемь месяцев! Я мысленно целую вас в моем мраке, мой светлый возлюбленный!»

Второе письмо было написано пятью днями позже:

«Я видела вас сегодня во сне и уверена, что все будет к лучшему. Если бы только я могла говорить с кем-нибудь о вас! Но я и хочу и не хочу этого. Иногда так тяжело не иметь возможности поговорить о том, кого любишь и кем гордишься, не иметь возможности похвастать его замечательными качествами! В былое время я сама смеялась над женами, которые восхваляют своих мужей. Мне это всегда казалось «дурным тоном» и отсутствием такта…

Как изменяются мнения! Я уверена теперь, что в любви не существует дурного тона. Если бы влюбленные не делали себе фетишей из приличий, они были бы гораздо счастливее! Полюбив, они прямо говорили бы друг другу: да, мы любим, и время не уходило бы на глупые формальности: всякие сроки, семейные пересуды, оповещения и согласия родственников и т. д., и т. п.

Мне не хочется говорить с вами о моей здешней жизни. Я стараюсь не думать о ней, пока пишу вам, но о Кориан все-таки стоит сказать несколько слов. Кориан – та особа, которая живет со мной в одной камере. Ей тридцать четыре года, но это настоящий чертенок, стройный и гибкий. Жизнерадостность ее неугасима, как пламя, и не имеет пределов. Некоторые из моих привычек вызывают в ней приливы бурной веселости, которая навлекает на нее наказания (что не мешает ей продолжать в том же духе). По профессии она танцовщица кафешантана, и у нее есть любовник с оливковым цветом лица, карими глазами, слишком длинными для мужчины ресницами и сладким голосом, от которого «трясутся поджилки и мороз подирает по коже», – я цитирую ее выражения. Кориан влюблена в него до безумия. Сама она и черт, и ангел одновременно. Впрочем, для меня только последнее, потому что доброта и внимание ее ко мне не имеют пределов: она ухаживает за мной, как преданная нянька. Так как здесь не разрешают курить, она все время жует табак. Мне хотелось бы только, чтобы у нее были менее радикальные убеждения. Но ведь, в сущности, все зависит от точки зрения. Для Кориан многие из наших взглядов, особенно наше доверие друг к другу, та свобода, которую мы друг другу предоставляем, кажутся опасными и неправильными; мы, со своей стороны, находим вульгарной профессию кафешантанной плясуньи.