Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская Страница 48

Это была шитая на алом шёлке пелена. Собственно, алым был средник, широкая кайма вышита на белом. На среднике изображена Евхаристия (причащение). Анну поразило, что изображение поделено на две части, совмещает два действия, два времени. Такой приём принят в иконописи, в шитье ничего подобного ей не встречалось. Участники и того и другого действия разбиты на две группы. И в той и в другой присутствует Христос. В левой части средника он предлагает ученикам хлеб, в правой – вино. Да и склоняется к ученикам по-разному. Лики Христа и учеников показались Анне знакомыми. Но она не стала тратить времени на узнавание – спешила ухватить, получше запомнить общий строй этой удивительной пелены.

Узенькая кайма с какими-то письменами вокруг средника. На верхней – клейма. На них представлены житие Богородицы и четыре Евангелиста по углам. Анна не стала рассматривать клейма. Её словно торопили: «Скорее, скорее! На пристальный погляд время не отпущено». Её внимание привлекла шитая золотом надпись вокруг средника. Слова были выведены сплошным узором без промежутков. Она затруднилась их прочитать – прав Юрий: читать надо больше. Кто-то, вне поля зрения, пришёл на помощь и громко произнёс: «Шито 6993–6995 годах замышлением великой Рязанской княгини Анны…»

– Но сейчас только 6979 год! Я ничего не замышляла! – Анна не смогла смолчать.

– Пелене пятьсот лет, – ответил всё тот же голос, не то женский, не то мужской.

– И через пятьсот лет ничего не изменится, – добавил Юрий.

«Юрий! Откуда, здесь Юрий? Я ведь не сплю», – Анна открыла глаза. Она лежала поверх одеяла на лежанке у изразцового бока печи в одежде. Дверь в покои княжича закрыли. Юрий сидел подле Василия на той скамеечке, на которой только что сидела она, и тихо говорил:

– Жестокость, Василий, в натуре всех людей. Всех без различия. Нечего её связывать только с басурманами. Мы любим возмущаться ордынцами – изуверы, замучили благоверных князей Фёдора и Романа, погубили многие сотни людей… А сами, от князя до простого воина, алкаем ^[36] крови. Иван этим летом перед битвой на Шелони отдал приказ сжигать все новгородские селения и пригороды, не щадить ни стариков, ни младенцев. Что, кто-нибудь воспротивился и не стал выполнять? Нет, ещё дальше пошли в своей свирепости; уже без приказа стали отрезать у пленных носы и губы. Спросил, зачем это сделал, у простого воина, ответил – для устрашения, отпускают безгубых и безносых к своим. А пленные были земледельцами и ремесленниками. Над воинами измывались ещё гнуснее.

Юрий обернулся и тихо позвал:

– Анна! – Она не откликнулась, но он не решился всё-таки что-то произнести вслух и прошептал, склонившись к Василию.

– Вот я и говорю, – громко откликнулся тот, – есть ли во всех этих зверствах нужда? Устрашились ли новгородцы?

– Не знаю. Но озлобились люто и те и другие. Твориться стало такое – не приведи Господь. Однако понять их можно. Когда увечат, убивают твоего земляка, тем паче того, с кем рядом спал у костра не одну ночь, кто делился с тобой последним глотком воды, то сдержаться от возмездия трудно. На это тоже сила нужна.

– К Ивану твои объяснения не относятся, – запальчиво возразил Василий, – он у костра не спал, последней крошки ни с кем не делил. К тому же, кроме себя, никого не любит. Да! Он трус! И жестокость его от трусости. Я это понял ещё тогда, когда он побоялся Айвину с дерева снять. Готов был её там на ночь оставить приманкой для рыси.

Явная неприязнь Василия к Ивану была Анне в новинку, прежде она её никогда не замечала, думала, Василий боготворит старшего шурина. «Не подействовали, выходит, советы отца, не смог приручить Иван строптивого рязанца. Как же ошибся отец, как мы все ошибаемся», – подумала она.

– Грозным его прозвали, – продолжал горячиться Василий, – а надо бы трусливым. Всё за твоей спиной прячется. Ребята, молодцы, его раскусили, а ты всё на поводу.

– Уймись! – остановил его Юрий. – Анну разбудишь. Я не во всём согласен с Иваном и не ратую за жестокость, но не в моих силах унять её.

– Надо издавать иные указы. Иван указал: не щадить! Все подчинились. Опусти «не» – и все тоже подчинятся. – Я уже так сделал, – сказал Василий и добавил чистосердечно: – Проверить ещё не проверил, подействовало ли: с тех пор не было сражений.

– Едва ли подействует, – заметил Юрий с сожалением.

– Здесь случай особый, – пояснил Василий без прежней горячности и замолчал, то ли собираясь с мыслями, то ли не желая поведать об этом случае. Анна знала, что ему вспомнилось, что привиделось в это мгновение.

Ордынцы напали на юго-западные пределы Рязанского княжества, как всегда, без приказа хана, но, как всегда, с его ведома. Василий во главе своего войска выступил против них. За помощью к соседям не обращался. В битве, где у нападавших не было перевеса, им всё-таки удалось захватить знамя рязанцев. Довольствуясь этой добычей, они отступили к своему стану. Там их ждали повозки, шатры, а некоторых жёны и дети. Многие ордынцы жили и умирали в воинских походах. Получив отпор, эти вечные разбойники намеревались покинуть рязанские пределы, поискать более лёгкую добычу. С рязанцами они просчитались: сбила юность князя, его небольшой воинский и княжеский опыт – княжил он тогда года четыре. Василий отдал приказ захватить стан. Застигнутые врасплох разбойники, почти не оборонялись, оставили и повозки, и скот, и шатры. Рязанцы преследовали их до засечной черты. Потом вернулись к стану. Он представлял ужасное и в то же время привычное для каждого воюющего зрелище. Поваленные, изодранные шатры, изломанные повозки, трупы людей и лошадей. Лошадей убивали пешие воины, чтобы свергнуть всадника. Существовал для этого особый плоский топорик с длинным топорищем. Поверженные не вызывали жалости, даже земляки, – лишь досаду, что придётся их хоронить. Хоронили своих, не развозя по домам, погода не позволяла. Медлить с похоронами было нельзя: тучи ворон затмевали небо над побоищем, подбирались к телам псы. Их татары брали с собой вместо могильщиков. Русских, прежде чем опустить в ров, отпевали. Молодой, справный воин извлёк из котомки рясу и скуфью. Рясу надел поверх кольчуги, снял шлем, чтобы заменить его скуфьёй. Открылись его светлые, негустые, довольно коротко, «под горшок», стриженые волосы с выбритым на темени гуменцом. По этому гуменцу и распознавали священников, павших на поле боя. В бою они не отличались ни снаряжением, ни доблестью от прочих воинов и, чтя память инока Пересвета, нередко первыми начинали сражение. Василий уважал их.

Среди тех, кого поспешно отпевал батюшка, не было воинов, знакомых князю, потому жалость не тронула его сердце. Конечно, огорчили потери, но это были издержки любого сражения. Сожалел, что меньше стало у него землепашцев, ремесленников и скотоводов (они во время набегов и превращались в воинов). Василий жалел об утрате части добычи: бездумно порушенных шатрах и повозках, порубленном скоте. В угаре битвы рязанское войско крушило всё подряд. Такое он наблюдал и в предыдущих своих, ещё московских походах. Василию казалось, он нашёл причину безжалостного уничтожения завоёванного добра: оно несправедливо распределялось. Военачальники завладевали почти всем. Простые воины должны были довольствоваться малым да сознанием того, что не пустили врага на свою землю. Размышляя, как всё это переменить, Василий шёл к большому шатру. Издали тот выглядел невредимым, Василий не собирался в нём останавливаться на ночь. Не любил чужих жилищ, а вражеских опасался. Ему казалось, что, покидая их, хозяева оставляют там зло, которое способно погубить нежелательного пришельца. «Может быть, и воины крушат всё вокруг, потому что тоже чувствуют забытое неприятелем зло?» – подумал он и едва не споткнулся. Шагах в двадцати от шатра, в высокой траве, лежали два тела – старика и мальчика. Оба были в дорогой татарской одежде.