Соль любви - Ирина Кисельгоф Страница 41

– У меня тяжелый больной Коробов. Очень тяжелый, – сказал ВВ. – Пойдемте смотреть.

Мы вяло потянулись за ним учиться уму-разуму.

Коробов лежал уже давно, у него был рак с множественными метастазами. Ему сделали несколько операций, операционная рана на животе не заживала и зияла огромной дырой, в которой виднелись внутренности. У Коробова развился сепсис, множество других осложнений и полное отсутствие желания жить. А его жизнь спасали неоднократно.

– То понос, то золотуха, – устало разводил руками заведующий гнойной хирургией. – Каждую неделю какой-нибудь сюрприз.

У палаты Коробова мы встретили врача отделения гнойной хирургии.

– Мы подняли ему давление до ста десяти на семьдесят, пульс – девяносто в минуту, но вы все равно его осмотрите. Сами знаете, Виктор Валентинович, нужна ваша запись в истории болезни. Коробов опять содрал повязку с раны. Майя ревет в три ручья, за утро она сделала ему повязку уже в третий раз. Коробов ни с кем не разговаривает уже с полмесяца, ему нужен психиатр. Но зачем? Он все равно не жилец.

Мы вошли в палату к Коробову, он лежал на кровати, у него было выраженное истощение, на запавших щеках пылал лихорадочный румянец. Коробов держал в руках зеркальце и неотрывно наблюдал, как медленно сокращается его обнаженный кишечник. ВВ осмотрел Коробова и не стал менять назначения. На лестничной клетке у отделения дочь Коробова ждала ВВ.

– Убейте его, – попросила женщина. – Дайте ему умереть без мучений. Я больше не могу это видеть.

На нас смотрели измученные глаза его дочери. Она тащила на себе весь груз болезни своего отца. Каждый день после работы приходила к нему, разговаривала с ним, оплачивала дорогостоящее лечение, обтирала, умывала. Мы видели ее лицо в тусклом зимнем свете лестничной площадки. Это было лицо смертельно уставшего человека, истощенного морально и физически.

– Это невозможно, – сказал ВВ. – Вы же знаете. Не нам это решать.

– А кому? – закричала его дочь. – Ему? Ему на нас плевать! Я каждый день прошу лишить страданий моего отца. И ничего, вообще ничего! За что с нами так?

– Вашему отцу недолго осталось жить. Вам нужно только немного отдохнуть, хотя бы один день. Ваш отец ушел в болезнь, ему сейчас не до вас.

– Я боюсь. Вдруг в тот день, когда я не приду, это произойдет, а отец захочет со мной попрощаться.

– Это может случиться когда угодно. В любое время, когда вас не будет. Вы не должны винить себя в том, что случилось или случится.

Мы вяло расселись в учебном кабинете. В нем было еще темнее, чем за окном, где хмурился пасмурный зимний день. Зиновьев включил свет.

– Я за эвтаназию, – сказал Старосельцев. – Чего людей долбить лечением, если они хотят умереть?

– Ты кто? Бог? – спросила Терентьева, ее глаза щурились ненавистью.

– Вот именно. Я не бог. Если бы нас не было, они бы уже умерли. Сами. Как полагается.

– Эвтаназия и «как полагается» – разные вещи, – жестко заметила я. – Потому ты не бог.

– Я не об этом, – Старосельцев запнулся и замолчал.

– Тогда утрамбуй свой мозг. Если можешь! – Я смотрела на него с ожесточением, как на врага.

Он был виновен в том, в чем не был виновен. Я чикнула взглядом-бритвой по его глазам. Он поднес к ним руку. Закрыл на секунду. А потом посмотрел на свою ладонь. На ней были бисерины алой крови. Я порезала чужие глаза своим взглядом. Порезала и вернулась домой.

– Посмотри, – Илья протянул мне коробочку.

В ней сверкало кольцо с бриллиантом. Я такие украшения видела только на портретах и фотографиях моих прадедов и прабабушек. Но у нас ничего не осталось. Их обменяли в войны, Гражданскую и Отечественную. На хлеб.

– Розовый бриллиант – пошлятина, – сказал Илья. – Но вы такое любите. Розовое, голубое, пушистое, в цветочек.

Я надела кольцо на палец. Оно переливалось всеми цветами радуги.

– Спасибо, – мой голос сорвался на шепот.

Я такого уже не ждала. Думала, никогда не будет. Я даже не обрадовалась. Когда все время бьют по правой щеке, ты привыкаешь подставлять левую. Кто сказал, что, умалившись, человек возвысится?

На глаза набежали слезы. Сами по себе. И я отвернулась к окну. По привычке.

– Нравится?

– Да.

– Вот и отлично. Снимай. Это подарок.

Я подняла голову, посмотрела в его лицо и ничего не увидела. Мои глаза заволокли слезы и так и остались. Ни туда, ни сюда.

– Кому?

– Какая разница? – Он улыбнулся, залив ямочки темнотой, как черным битумом. Черный битум потек по его щекам сквозь мои стоячие слезы.

– Ты от меня не уйдешь? – спросила я.

Не знаю, что случилось с моим голосом. Я говорила, как механическая кукушка. Из меня вытекала жизнь, оставляя металлическую, прямоугольную оболочку.

– Ничто из ничего не возникает и никуда не пропадает, – улыбнулись черные ямочки.

– Ты уйдешь? – повторила я.

– Я скоро вернусь, – засмеялись черные ямочки. – Через день или два. Наверное.

Он вложил кольцо в коробочку и пошел к двери. У меня в груди разорвалась аорта и залила жаркой кровью с головы до ног. И я бросилась за мечтой цепляться за нее собственными руками. Мой голос взорвался моим собственным горлом.