Парадокс любви - Паскаль Брюкнер Страница 37

Есть люди (их меньшинство), приверженные своим прихотям, которые никак не назовешь достойными одобрения, однако они уверены, что в этих причудах самих по себе нет ничего дурного и что нужно все испытать. Первое удовольствие отступления от общепринятого связано с наименованием: fist-fucking, «английская порка», «золотой дождь», вуайеризм — терра инкогнита открывается перед нами благодаря неологизмам. Нарушение нормы, даже легкое, — это прежде всего факт языка. Можно посмеиваться над парами, которые гримируются, нелепо наряжаются, связывают друг друга, занимаются групповым сексом так же регулярно, как их родители посещали мессу, пускаются в сомнительные эксперименты, лишь бы реанимировать влечение [117]. Наличие вариаций возвращает естественному соитию характер одной из возможностей в ряду других. Самая незначительная блажь открывает путь к особому наслаждению, которое превращается в спектакль, пусть даже ценой боли или унижения. Для этого стоицизма-наоборот любое ощущение становится приключением воли. Как тут не вспомнить Сада, который писал: «Полный эгоист — тот, кто умеет во всякой гадости найти сладость, все отталкивающее сделать притягательным».

«Извращения» не являются чем-то легко доступным для каждого: существует физическая предрасположенность, и никакая практика не устраняет ее полностью. Кроме того, по-прежнему велики различия между подданными Эроса: нет ничего общего между случайным загулом парочки, надевшей капюшоны или маски и закупившей «свой латекс» в Интернете, и неистовством backroom, где занимаются сексом, не предохраняясь; между воскресным развлечением жены, разыгрывающей роль любовницы, дабы задать собственному мужу хорошенькую порку, — и перформансом экстремиста, который наносит себе увечья, повисает под потолком на крючьях, вонзенных в грудь, или, хуже того, совершает публичное самооскопление [118]. Когда человек подвергает тело хирургическим, химическим воздействиям, чтобы привести его к стандартной норме, когда он занимается самоистязанием, — во всех этих случаях полученное тело отвергается и формируется, конструируется новое тело — исключительная собственность его владельца. Плоть начинает рассказывать какие-то другие истории, помимо вечного генитального романа, кожа и слизистые рассматриваются как невозделанное пространство, как податливая среда. Эту культуру причуд можно с возмущением оттолкнуть, но нельзя отрицать, что она являет своеобразную мегаломанию, мораль беспредельной власти «я» над инстинктами: индивидуум заново себя создает, хотя бы и путем квази-самоубийства или самокалечения. Речь идет о достижении той точки накала, где эротическое безумие уже неотличимо от тошноты, где совпадают отчаяние и наслаждение. Понятно, что эти «вольные стрелки» придают большое значение ритуалам, дисциплинирующим боль: отказавшись от закона, утверждают правила, интимные отношения отныне регулируются договором. Нужен кодекс (который может подлежать отмене) для того, чтобы придать сладострастию интенсивность и благодаря тщательной инсценировке извлечь из него максимум энергии [119].

Планка острых ощущений все выше, в идеале эта эскалация конвульсий не ограничена ничем, разве что смертью: любовь превращается в одиссею управляемых эксцессов. По аналогии с научной фантастикой здесь можно говорить о подлинной «секс-фантастике» — поиске новых пространств для чувственного наслаждения, иногда с помощью наркотиков. Преступание пределов оправдано следующим принципом: я — это мое тело, у меня есть тело, я заново творю его для себя. К тому же в эпоху СПИДа секс без проникновения позволяет сочетать пароксизм страсти с гигиеной, переживать экстаз без опасности заражения. Подобный отказ от естественных процессов, подобный вкус к лишениям мы, кажется, когда-то встречали в нашей истории? Кто претерпевал насилие, голод ради иного мира? Конечно же, христианский аскет. Начиная от отцов-пустынников до католических святых, которые доходили до крайностей в умерщвлении плоти (лобызали язвы больных чумой), речь шла об уничижении тела с целью ускорить обретение тела прославленного [120]и примкнуть к незримой Божественной иерархии. Выйти из-под власти материи значило избавиться от тления, ведь сексуальность, по святому Амвросию, и есть то роковое клеймо, та преграда, что отделяет нас от совершенства Христа [121]. Не обретаем ли мы в самых радикальных деяниях нашего профанного мира религиозный опыт, к которому восходят истоки западной культуры? Похоже, здесь опять оправдывается гениальная интуиция Честертона: «Современный мир полон христианских идей, доведенных до безумия». Высшее достижение сексуальной эмансипации — это отречение от секса ради высокой интенсивности побежденного страдания и преодоленного отвращения.