Нарышкины, или Строптивая фрейлина - Елена Арсеньева Страница 30

Этот человек без памяти любил Идалию и – то ли и впрямь из-за любви, то ли благодаря весьма немалому приданому, то ли из-за немалых связей графа и постоянного протежирования (через год Полетику сделали полковником, а в отставку он вышел генерал-майором) – предпочитал не вникать в слухи о ее похождениях.

Вообще Полетика был послушной игрушкой в руках жены… не зря ж его называли «Божьей коровкой»! Он свято верил Идалии и распространял свою веру столь далеко, что был свидетелем на свадьбе ее любовника Дантеса с этой бессердечной Катрин Гончаровой, сестрицей Натали Пушкиной, участвовал в интриге, когда Натали явилась в дом Идалии на свидание с Дантесом (я не верю, что ее туда заманили, думаю, она сама пришла, ей вскружила голову его страсть, а быть женой великого поэта, да еще такого пылкого и эгоистичного, каким был незабвенный Искра, – труд нелегкий!)…

Однако я смешиваю события описываемых времен и последующие, и хотя постфактум легко уверять в своей проницательности относительно человека, который выказал себя в свете самом неприглядном и, не побоюсь этих слов, исторически омерзительном, а все же говорю положа руку на сердце: я Полетику и прежде терпеть не могла за ее фальшивую жеманность, а в ту минуту, как я предположила, что она является предметом тайных воздыханий сего загадочного поручика, она и вовсе сделалась мне противна.

Впрочем, тотчас я подумала, что могу ошибиться. Этим же именем в свете называли графиню Семирамиду Семевскую, которая несколько стеснялась своего ветхозаветного имени и уговаривала всех звать ее просто Идой. Ну что ж, мы и звали. Она была бы привлекательной, не имей вечно постного выражения лица. Что-то было в ней отталкивающее, не пойму что! Звук ее голоса, самый подбор слов дышали доброжелательностью, казалось, она искренне расположена к тем, с кем беседует. Но спустя несколько минут этой беседы человека охватывало ощущение, что он объелся варенья до железистой кислоты во рту. Едва ощутимый оттенок ядовитой желчи отравлял каждое ее слово, каждый взгляд. Постное, унылое выражение исчезало лишь тогда, когда при ней о ком-нибудь злословили – тут она вся светилась улыбкой. Кто-то, не помню уж кто, сказал, что графиня действует на людей растворяющее. Стоило ей затесаться в самое тесное общество, войти в комнату, где буквально встать негде, и замешаться в беседу, как люди потихоньку отходили подальше, и скоро возле нее оставалась какая-нибудь одна несчастная жертва приличий. С мужчинами графиня вела себя как скромница и тихоня, она казалась воплощенной супружеской верностью! На самом деле это была завистница и притворщица, каких свет не видывал. Она обожала обличать светских красавиц за самое невинное кокетство, умирая от зависти, что вечно обделена мужским вниманием, а теперь, получается, завела тайный роман и даже решила навестить своего обожателя у него на квартире…

Правда, сколько я помнила внешность поручика, особенной красотой он не отличался, гордиться Семирамиде было нечем. Ну что ж, по Сеньке и шапка, какова дама, таков и кавалер!

Недавно у нас с Семирамидой произошла стычка. Она своим противным голоском прошлась насчет неразборчивых господ, которые наперебой приглашают «некоторых», коим медведь на ухо наступил, в то время как танцорши получше их прозябают с незаполненными бальными книжками! Причем случилось это после того, как партнер – помнится, это был пренесносный грубиян Мейндорф – слишком резко повернул меня в вальсовом «до-за-до», а тут у меня возьми да соскользни с руки петелька трена! Трен упал, я на него наступила и чуть не упала. Было неловко, настроение испортилось. Чтобы меня успокоить, вслед затем меня вывел на тур сам государь, показывая, насколько высоко ценит мое танцевальное мастерство. Конфуз мигом был забыт, лишь противная Семирамида не могла успокоиться и все кололась. Мне страшно хотелось ей чем-нибудь отплатить! И вот вдруг представился случай…

План действий мигом сложился в моей голове.

– Успокойтесь, – проговорила я. – Конечно, я исполню свое слово, я съезжу к вам, но ненадолго. Лишь взгляну на ваше жилье, ну и… Ну и оставлю на память запись в вашем альбоме. А потом тотчас вернусь. Если муж приедет и не застанет меня тут, всем нашим будущим встречам придет конец!

– Конечно, конечно, – прошептал юноша. – Я все понимаю. Боже мой, вы будете у меня, вы напишете мне в альбом… Я буду дышать тем же воздухом, которым дышали вы, я буду целовать строки, написанные вашей рукой…

Он задохнулся от восторга.

«Ну и глуп же ты, голубчик!» – подумала я не без презрения, но молодой человек вскочил и ринулся к двери, пролепетав, что ждет меня в карете через две минуты у левого заднего крыльца.

Тут бы мне и спохватиться, и остаться в маскараде, и никуда не ехать… Развлеклась – и довольно! Я уже почти решила было прекратить опасную игру, но зашла в дамскую гардеробную – и увидела там Семирамиду Семевскую, которая поглядела на меня со своим обычным противным благочестивым видом… И я подумала озорно: «Смотри, смотри! Ты не подозреваешь, какую каверзу я тебе подстрою!»

Дело в том, что я очень хорошо умела подделывать почерки. Пушкина веселила немало, изображая его автографы, и однажды я ввела в заблуждение Соллогуба, написав ему от лица Пушкина шутливо-ругательную записку. Граф Владимир Александрович шутки не понял, была большая обида, он чуть не вызвал нашего Искру, а тот, хоть и догадался, кто виновник, но, по благородству своему, не мог меня выдать и уже готов был взять грех на себя, однако у меня достало ума повиниться перед графом. Я при нем разными почерками, в том числе и почерком Пушкина, несколько записок написала, пока Соллогуб не поверил, что это моя проделка. Оба они, граф да Искра, с меня тогда слово взяли больше людям голову не дурить. Я и впрямь оставила былые забавы, но тут меня просто заедало желание досадить Семирамиде! Я ее почерк хорошо знала: когда, вскоре после смерти князя Юсупова, стало известно о его долгах и о том, что сын их раздает, она засыпала Бориса Николаевича письмами, пытаясь его уверить, что ее покойная матушка была в числе взаимодавиц свекра моего, а потому теперь нужно бы долг вернуть, причем цифра называлась самая несусветная, какой ее мать в жизни бы не наскребла. Доказательств сего никаких не было, даже в бумагах князя фамилия матери Семирамидиной не значилась, а все свои долги Николай Борисович очень тщательно учитывал, надеясь все когда-нибудь вернуть. Короче, поскольку ей не уплатили, Семирамида уж очень насчет нашей скупости злословила, благо Борис Николаевич и сам поводов давал к тому немало, а толки о муже и жену порочат. Поэтому я просто схватилась за повод Семирамиде напакостить! Надо сказать, во времена моей молодости весьма модны были альбомы, куда гости и приятели писали всякую ерунду, а иногда и хорошие стихи и умные слова, где рисовали, куда наклеивали картинки.

Ах, просто невозможно удержаться, чтобы не вспомнить, как один литератор по фамилии Яковлев в своей презабавной книжке «Записки москвича» описывал эти альбомы! Эта книга была среди множества тех, которые я забрала с собой, покидая Россию, а потому с удовольствием привожу цитату:

«Альбом женщин. Обыкновенно подарен мужем в первый год брака, и то, что он писал тогда, служит самым действенным средством бросить его. Альбом женщины имеет свой особенный характер и применяется по обстоятельствам, связям и капризам хозяйки. Замечательно, что ни в каком другом альбоме нет столько элегий. Альбом девиц. В восьмушку. Переплет обернут веленевою бумажкою. На первом листке советы от матери, стихи – французские, английские, итальянские, выписки из Жуковского, рисунки карандашом. Травки и сушеные цветы между листами. Альбомы молодых людей. Разных форматов, в сафьяновом переплете, без бронзы. Переплет истертый и испачканный чернилами. Рисунки казаков, гусар, улан, разбойников. Много измаранных листов, много карикатур, выписки из Пушкина…»