Лев любит Екатерину - Ольга Игоревна Елисеева

Декабрь 1773 года. Царское Село

Одиночество – удел верхолазов. Императрица взобралась на горку и огляделась вокруг. Парк был пуст. После вчерашней оттепели сугробы слегка осели, и голые мокрые ветки казались наведены тушью в стеклянном воздухе.

В городе снег давно превратился в коричневую, вонявшую конским навозом жижу. Здесь же он матово белел даже на плотно утрамбованных дорожках. У самых ног Екатерины начинался накатанный пажами ледяной спуск. Съехать на прямых ногах было боязно. Но Като не хотела отказывать себе в маленькой шалости.

Убедившись, что вокруг никого нет, императрица подвернула под себя шубу, уселась на дорожку и оттолкнулась руками. Ехать на куньем меху было приятно и быстро. Только у самого подножия ее несколько раз тряхнуло на ледяных ухабах. Сзади раздались торопливые шаги. Като вскочила, чуть не потеряв равновесие. У нее дух захватило при мысли, что кто-то увидит, как она, вытянув ноги, сидит на земле. Но тревога была ложной – на вершине горки появилась графиня Брюс, старая подруга государыни.

– Я тебя все утро ищу! – закричала она, махая муфтой. – Как тебе пришло в голову уйти одной? Все бегают, не знают, что делать?

– Извини, душа, – виновато улыбнулась Екатерина. Неужели ее одинокое блуждание вызвало переполох?

– Прибыл курьер от брата из Силистрии, – сообщила Брюс.

– Да? И что пишет фельдмаршал? – оживилась государыня.

– Будто тебе неизвестно, – поддразнила ее графиня. – Небось донесения Румянцева попадают на твой стол раньше, чем к нам с матерью?

– Есть вещи, которые не передают в донесениях, – нахмурилась Като. – Что за бумажку ты мнешь в муфте?

Прасковья Александровна просияла.

– Пляши. Тебе письмо от твоего верного, молчаливого, доблестного и безнадежно влюбленного рыцаря.

Она выдернула длинный узкий конверт из плотной желтоватой бумаги и высоко задрала руку. Екатерине не составило труда вырвать письмо у графини.

– Твоя простота тебя когда-нибудь погубит, – строго сказала она. – Идем, прогуляемся к озеру.

– Как? – потрясенно выронила Брюс. – Ты не будешь читать сейчас?

– Всему свое время, – загадочно улыбнулась Като. – Мой верный рыцарь ждал двенадцать лет. Подождет и еще полчаса. Мы дышим воздухом.

Зима 1773 года. Лагерь русской армии на Дунае

– Господин генерал-майор, доставьте нам пропитание на конце вашей шпаги.

Потемкин вздрогнул и поднял глаза. Командующий обращался к нему.

– Провианта в лагере на сутки, – констатировал Румянцев. – Отряды Каплан-Гирея отрезали нас от магазейнов. Вашему корпусу вменяется в обязанность отбить хлеб насущный, пока басурмане его не сожрали.

Глаза фельдмаршала смеялись. Этот человек, казалось, был рожден для безвыходных ситуаций. Они его только раззадоривали. Ему ничего не стоило, имея в запасе тридцать тысяч штыков, а против себя – до восьмидесяти, отдать приказание: «Не терпеть скопления неприятеля». И ведь не терпели! С тысячей сабель ходили против шести. Что там магазейны отбить!

Три года назад новоиспеченному генерал-майору и в голову не пришло возразить Румянцеву, когда тот распорядился форсировать Прут на стремнине, против быстрого течения. Лошади захлебывались пеной, били ногами, не в силах выбраться из донных водоворотов. Впрочем, почти весь отряд Потемкина миновал препятствие, как на экзерциции. А кто утонул – плохой боец.

Гриц только тогда понял, с кем свела его судьба. Прежние командующие – Прозоровский и Голицын – неплохие генералы, с опытом, с пониманием, но… без куражу. Этот же – Везувий. Принимал армию прямо на марше. Пронесся мимо плетущихся полков, обдал пылью, а солдат, словно святой водой окатило.

Потемкин ехал впереди отряда – тогда еще не корпуса – свободно, расслабив спину и повесив голову на грудь. Запорожцы научили его отдыхать в седле. Выходило сносно, только посадка должна быть не манежная, а как у казаков: стремена покороче, спину повольнее. Он и своих кавалеристов подначил сменить манеру. Кавалергарды мигом переучились на казачий лад, и спали верхами и мочились с седла… Со стороны выглядело почти по-татарски. Начальству не нравилось. Гриц уже огреб пару выговоров, но, видно, упрямство родилось вперед него.

Генерала разбудило громовое «ура», лавиной катившееся от хвоста колонны. С таким неподдельным энтузиазмом наших не заставишь орать даже в атаке, тем более на марше, когда ноги устали, а на языке ни одного слова, кроме матерных. Солдатня и кричала матом, только в крайнем ликовании. Гриц удивленно повернулся к пехотинцам, шедшим параллельно конной колонне:

– Братцы, что это?

– Как что? Дурья твоя башка! Батюшка приехал! Петр Александрович!

– Дождались сердечного! Ура! Ура графу Румянцеву!

– Говорят, он нравом крут? – осторожно спросил Потемкин. Про Румянцева болтали всякое.

– Ох, и жутко же с ним в атаки ходить! – отчего-то в полном восторге отвечал усач-ветеран, явно тянувший лямку еще с Семилетней войны. – Ох, и стращал он нас, ох, и тяжел на руку! Отец родной! Как взглянет, как крикнет, рублем подарит. Не от неприятеля, от него поджилки тряслись! – и пехотинец в неописуемом восхищении снова затянул «ура».

Потемкин так ничего и не понял. «Собака палку любит! – внутренне возмутился он. – Хотят кнута и пряника. Да, чтоб в одной руке».

Кнут не замедлил явиться.

Румянцев мчался по пыльной дороге прямо на кавалеристов и никак не мог миновать отряд Грица. Временами он спешивался, подскакивал к какому-нибудь солдату и вопрошал: «Петрович! Ты, что ли? Узнал! Совсем седой, черт!» И они обнимались. Таких Ерофеичей, Кузьмичей и Иванычей набралась уйма. «В третью кампанию уже иду я с тобой, граф Петр Александрович, – разрыдался один ветеран. – Только ты нас, надёжа, и умел против пруссаков поставить». «Ничего, батя, – отвечал ему фельдмаршал. – Дай срок, я вас и против турка поставлю. Да мы еще десять кампаний отвоюем!»

Все это выглядело необычно. Прежних командующих служивые так не приветствовали. А те, в свою очередь, панибратства с нижними чинами не поощряли. Впрочем, через минуту Потемкин понял цену панибратства. Фельдмаршал на всем скаку налетел на его отряд.

– Это что такое?! – взвыл он. Глаза его выкатились, точь-в-точь как у покойного государя Петра Великого на чугунном бюсте Растрелли. Губы затряслись. На виске задергалась синяя жилка. Тяжелые бульдожьи брылы дрожали, косматые брови шевелились. Граф был страшен. – Как посмели?! Что за выправка?! Где ваш командир?!

Потемкин предстал пред грозные очи командующего. Сердце у него сжималось. Он не отличался робостью, но фельдмаршал запугал бы и Кощея Бессмертного. Громадного роста, тучный, на мощном першероне, у которого едва пар не валил из ушей, Румянцев подавлял любого.