Рыцарь любви - Эмма Орчи

Париж

Сентябрь 1792 года

Грозная волнующаяся толпа заливала улицы Парижа, наполняя воздух то стонами, то смехом, то диким ревом. Трудно было поверить, что это люди; это были дикари, возбужденные низменными страстями, опьяненные ненавистью, жаждавшие мести. С наступлением солнечного заката массы народа толпились обыкновенно у Западной заставы, на том самом месте, где через десять лет гордый деспот воздвигнет бессмертный памятник народной славе и собственному тщеславию.

Там происходили сцены, ужасно забавлявшие народ: ловля аристократов, которые, переодеваясь в чужое платье, пытались ускользнуть от Комитета общественного спасения. Мужчины наряжались женщинами, женщины – мужчинами, детей одевали в нищенские лохмотья. И все эти cidevant [1] графы, маркизы, герцоги бежали в Англию или какую-нибудь другую проклятую страну, чтобы подстрекать иноземцев против революционной Франции или собирать армии для освобождения узников Тампля – лишенных трона французских королей. Аристократы твердо держались старых идей, но древность рода, благородство происхождения – словом, все, чем прежде гордилась Франция, приносилось теперь в жертву безграничному стремлению к свободе, равенству и братству – увы! – вполне теоретическому.

Казни превратились в бойню, прекращавшуюся лишь поздно вечером, да и то лишь потому, что перед закрытием застав толпа бежала на окраины любоваться страданиями захваченных беглецов. Потомки тех, кто со времен Крестовых походов считался цветом Франции и властно попирал права народа аристократическими ногами в изящных башмаках, нашли своих судей: Францией правил сам народ, и гильотина ежедневно поглощала все новые жертвы, не разбирая ни пола, ни возраста. Гибли старики, молоденькие девушки, дети. Наконец народная ярость потребовала казни короля и королевы. И все это было в порядке вещей, так как тяжелый вековой труд не спасал народ от голода и нищеты, и тем, кто создал нынешний двор и страшное сословное неравенство, приходилось теперь спасаться от народного гнева и мести.

Беглецам редко удавалось благополучно миновать заставы. Сержант Бибо, охранявший Западную заставу, проявлял необыкновенное чутье и безошибочно отличал аристократа в самом совершенном маскарадном костюме. Вот тут-то и начиналась потеха! Дядя Бибо обладал большим юмором, и стоило посмотреть, как он долго прикидывался обманутым и, наигравшись своей жертвой, как кошка – мышкой, ловил беглеца в тот самый момент, когда несчастный уже считал себя вне опасности. Забавно было видеть, как какая-нибудь гордая маркиза, очутившись в когтях Бибо, вдруг начинала сознавать, что завтра ей предстоит краткий суд и нежные объятия мадам Гильотины. Неудивительно, что и в описываемый прекрасный сентябрьский вечер толпа у заставы Бибо пребывала в сильном возбуждении и нетерпеливо ждала интересного зрелища. Жажда крови, как известно, растет по мере ее удовлетворения, делая толпу ненасытной; сегодня толпа видела сто отрубленных голов и неудержимо стремилась на завтра заручиться таким же зрелищем.

Бибо сидел на опрокинутой бочке у самой заставы, окруженный небольшим отрядом, набранным из военных граждан великой республики. Им таки пришлось поработать в последнее время: Бибо каждый день ловил роялистов и отсылал их к доброму патриоту Фукье-Тенвилю, председателю Комитета общественного спасения. Бибо очень гордился тем, что отправил на гильотину по крайней мере полсотни аристократов, и его усердие удостоилось даже одобрения Дантона и Робеспьера.

Сегодня все сержанты, охранявшие заставы, получили особенно строгие инструкции: в последнее время чересчур много аристократов благополучно перебралось в Англию. Через Северную заставу бежала целая семья, и сержант Гроспьер поплатился за это собственной головой.

Ходили упорные слухи, что все удачные побеги были организованы небольшим кружком каких-то удивительно дерзких англичан, посвятивших себя борьбе с гильотиной, у которой они нагло вырывали ее законные жертвы чуть не из-под самого носа. Их подвиги сделались так постоянны, носили характер такой обдуманности, что скоро ни у кого уже не оставалось сомнений в существовании организованного кружка, руководимого, по-видимому, отважным и дерзким человеком. Говорили даже, что он и те, кого он спасал, были наделены даром становиться у заставы невидимыми, и, значит, дело не обходилось без помощи нечистой силы. И действительно, никто никогда не видел таинственных англичан, но гражданин Фукье-Тенвиль часто получал от них загадочные извещения, то находя их в карманах своего сюртука, то получая их в толпе, прежде чем мог заметить, от кого именно. Эти извещения неизменно заключали в себе короткое напоминание, что союз таинственных англичан продолжает свою деятельность. Вместо подписи на бумаге всегда был изображен звездообразный ярко-красный цветок, известный в Англии как пимпернел [2] . За получением дерзкой записки следовало обыкновенно донесение, что несколько роялистов, большей частью аристократов, благополучно переправились в Англию.

Стража у застав была усилена, сержантам за недосмотр пригрозили гильотиной, а за поимку англичан было обещано пять тысяч франков. Никто не сомневался, что счастливцем, которому достанутся эти деньги, будет Бибо, да и сам он не опровергал всеобщего убеждения. Поэтому толпа каждый вечер собиралась у Западной заставы, чтобы не пропустить интересного момента, когда англичанин попадет наконец в лапы республики.

– Гражданин Гроспьер дурак! – важно говорил Бибо своему капралу. – Жаль, что не я стоял на прошлой неделе у Северной заставы. Да, Гроспьер положительно дурак! – И он даже плюнул, выражая этим плевком презрение к глупости своего злополучного товарища.

– Но, гражданин, как это могло случиться? – спросил капрал.

– А вот как! – торжественно начал Бибо, поглядывая на толпу, жадно ловившую каждое его слово. – Все мы слышали про этого проныру англичанина с его проклятым Алым Первоцветом. Уж через мою-то заставу ему ни за что не пробраться, если только он не сам дьявол! Ну а Гроспьер-то глуп. Видит он, что проезжает телега с бочками и правит ею старик с мальчиком. Гроспьер, положим, был под хмельком, но все же в полном порядке; он заглянул в бочки, то есть не в каждую из них, а в большинство: они оказались пустыми; ну, он и пропустил их.

В толпе послышался ропот негодования.

– А через час, – продолжал сержант, – прибегает запыхавшийся гвардейский капитан с отрядом солдат. «Пропустили недавно телегу?» – спросил он. «Как же, – ответил Гроспьер, – с полчаса назад». «Так отправляйтесь же сами на гильотину, гражданин сержант! – грозно закричал капитан. – В бочках проехал бывший герцог Шали со всем своим семейством». «Как?» – в ужасе закричал Гроспьер. «А так! Возница-то был не кто иной, как чертов англичанин, проклятый Алый Первоцвет!» Каково, товарищи?

Слова Бибо приветствовали дружные ругательства.

– Гражданин Гроспьер, конечно, заплатил за это своей головой, но, черт возьми, как можно быть таким дураком? – И Бибо от всей души расхохотался над глупостью злосчастного товарища. – А капитан, – продолжал он, – кричит между тем: «В погоню, братцы! Помните о награде! Скорей! Они еще не успели далеко убраться!» И бросился за заставу, а за ним последовали и его солдаты – всего двенадцать человек.