Наука страсти - Джулиана Грей

Лондон, Англия

Октябрь 1888 года

В два часа ночи, когда холодный осенний дождь барабанил по задернутым дамастовыми шторами окнам городского дома на Парк-лейн, герцога Олимпию разбудил камердинер и сообщил, что внизу, в кабинете, его дожидаются три леди.

— Три леди, говоришь? — спросил Олимпия таким тоном, словно осведомлялся о трех совокупляющихся гиппопотамах.

— Да, сэр. И двое сопровождающих их лиц.

— В моем кабинете?

— Я подумал, так будет лучше, сэр, — ответил камердинер. — Кабинет расположен в задней половине дома.

Олимпия уставился на герцогский балдахин у себя над головой.

— Разве не Ормсби должен заниматься подобными вопросами? Это его работа. Отошли женщин прочь или отправь их до утра в верхние спальни.

Камердинер поправил рукав халата.

— Мистер Ормсби предпочел обратиться ко мне, ваша светлость, поскольку дело носит личный характер и требует незамедлительного вмешательства вашей светлости. — Голосом он слегка выделил слово «незамедлительного». — Слуги, разумеется, отправлены на кухню.

У Олимпии сразу заныли уши. Его затуманенный сном мозг начинал просыпаться, как разгорается потухший огонь в камине, возвращенный к жизни угрюмой горничной.

— Понятно, — сказал он, все еще глядя на балдахин. Под головой у него в наволочке из превосходной ткани лежала невесомая подушка из мягчайшего пуха, уютно обволакивая его ароматом лаванды, а сам он, как в теплом коконе, устроился на мягком матраце под тяжелыми одеялами. Пришлось выпростать из этого убежища руку и стянуть с головы ночной колпак. — Ты сказал, три леди?

— Да, сэр. И собака. — Не меняя интонаций, камердинер все же сумел выразить свое неодобрение появлением пса.

— Полагаю, корги. А что леди — две белокурые, одна с каштановыми волосами?

— Да, сэр.

Олимпия сел и тяжело вздохнул.

— Я их ждал.

Восемь минут спустя, в желтом халате, изобилующем британскими львами, с аккуратно причесанными седеющими волосами и чудесным образом выбритым подбородком, герцог Олимпия бесшумно открыл дверь в свой личный кабинет.

— Доброе утро, мои дорогие, — сердечно произнес он.

Три леди подскочили в креслах. Корги высоко подпрыгнул, приземлился, распластав лапы, на бесценный аксминстерский ковер, где тотчас же и осрамился.

— Прошу прощения, — сказал Олимпия. — Заклинаю, не вставайте.

Леди вновь опустились в кресла, за исключением самой младшей, с каштановыми волосами. Та взяла на руки собаку, браня ее шепотом.

— Ваша светлость, — сказала старшая из дам, — приношу свои нижайшие извинения за неподобающий час нашего у вас появления. Надеюсь, мы не подняли на ноги весь дом. Мы не собирались беспокоить вас до утра…

— Да только этот ваш дурацкий новый дворецкий, Ормсби, или как там, к дьяволу, его зовут… — выпалила младшая.

— Стефани, дорогая моя! — воскликнула старшая леди.

Олимпия улыбнулся и закрыл дверь. Замок мягко щелкнул. Герцог прошел в комнату и остановился перед первым креслом.

— Луиза, милое дитя. Как ты чудесно выглядишь, несмотря ни на что. — Он сжал ее руку. — Величайшее удовольствие снова видеть вас, ваше высочество, после столь долгих лет.

— О дядя. — По бледным щекам Луизы разлился румянец, ее запавшие голубые глаза наполнились слезами. — Вы невероятно добры.

— А, Стефани, дорогая моя разбойница. Представь себе, недавно я встретил одну юную леди, так сильно напомнившую мне тебя. Уверяю, мое старое сердце сразу заныло. — Олимпия потянулся к руке Стефани, но та отпустила собаку, спрыгнула с кресла и с размаху обняла герцога.

— Дядюшка герцог, до чего здорово, что вы взяли нас к себе! Я знала, что вы не откажете, вы всегда были славным малым!

Юные сильные руки Стефани крепко обнимали его за талию. Олимпия ласково похлопал ее по спине и рассмеялся.

— Ты всегда была самой безрассудной девчонкой на том чертовом коровьем пастбище, которое вы называете своим домом.

— Хольстайн-Швайнвальд-Хунхоф вовсе не коровье пастбище, дядя герцог! — Стефани отпрянула и шлепнула его по руке. — Это самое очаровательное княжество во всей Германии! Сам герр фон Бисмарк назвал его великолепным. А дорогая Вики…

— Да, разумеется, дорогая моя. Я просто немного тебя подразнил. Уверен, оно совершенно очаровательно. — Олимпия с трудом удержался, чтобы не передернуться. От буколических ландшафтов у него скручивало живот. Он повернулся к последней принцессе очаровательного Хольстайн-Швайнвальд-Хунхофа, средней дочери, успокаивающей корги. Тот попеременно то зевал, то начинал скулить. — И Эмили, — сказал он.

Эмили подняла взгляд и улыбнулась ему из-под очков.

— Дядя. — Она опустила корги на ковер и встала.

Сколько же ей сейчас лет? Двадцать три? Двадцать четыре? Но глаза кажутся старше, круглые, совиные, невероятно древние на чистой коже лица с изящными скулами. А волосы при свете единственной электрической лампы на столе Олимпии отсвечивают золотом. Две другие гостьи весьма привлекательные девушки с царственными чертами лица, что отлично видно на фотографиях, но красота Эмили более изысканна. Она прячется и скрывается за стеклами очков и застенчивым характером. Ученый, вот кто такая Эмили: она разбирается в латыни и греческом лучше, чем сам Олимпия. В крови их семейства имеется предрасположенность к гениальности, и Эмили она досталась в полной мере.

— Моя дорогая девочка. — Олимпия взял ее за руки и поцеловал в щеку. — Ну, как ты?

— Все хорошо, дядя. — Она ответила спокойно, но в голосе послышались слезы.

— Садитесь скорее. Я велел принести чаю. Должно быть, вы совершенно измучены. — Он показал на кресла, а сам устроился на уголке письменного стола. — Пересекли Ла-Манш вчера ночью?

— Да, после заката, — сказала Стефани. — Меня два раза вырвало.

— Право же, Стефани! — резко оборвала ее Луиза.

— Это все лакрица. — Стефани снова опустилась в кресло и посмотрела на позолоченный потолок. — Никогда не могу устоять перед лакрицей, а тот маленький мальчик на пристани…

— Да, в самом деле, — поддакнул Олимпия. — А что ваши слуги?

— О, с ними все в порядке. Крепкие желудки и все такое.

Олимпия кашлянул.

— Я имею в виду — кто они? Им можно доверять?

— Да, разумеется. — Луиза снова метнула укоризненный взгляд в сторону Стефани. — Наша гувернантка — как вам известно, она с нами уже тысячу лет, и папин… — тут ее голос слегка дрогнул, — папин камердинер, Ганс.