Никто не выживет в одиночку - Маргарет Мадзантини

Посвящается Серджо, назло всем кристально чистым

One love

One blood

One life

U2

— Вино будешь?

Она слегка двигает челюстью — неопределенное движение, недовольное. Отсутствующее. Словно она пребывает где-то далеко, где ей хорошо и где, разумеется, ему места нет.

Они притиснуты к этому столику с бумажными подстилками, похожими на упаковочную бумагу для мяса, посреди механического шума и человеческого гвалта. Сумка до сих пор висит у Делии на плече.

Она смотрит на пожилую пару, сидящую через несколько столиков от них. Ей хотелось бы поменяться с ними местами, оказаться в уголке, в стороне. Прислониться спиной к стене.

Гаэтано наливает ей вина. Размашистым, вызывающим легкую улыбку жестом. Подражая сомелье из телевизионной программы, которую включает по ночам, когда ему не спится. Она наблюдает за тем, как льется вино. Чудесный, но этим вечером совершенно бессмысленный звук. Отвращение не приправляют хорошим вином — это выброшенные деньги и лишние телодвижения.

Вероятно, не стоило идти с ней в ресторан; ее не интересуют ни обстановка, ни ожидание следующего блюда. Да и вообще самое лучшее у них в жизни случалось без всякой подготовки: шаурма и кулечек каштанов с очищенными прямо на землю скорлупками.

Они стали ходить по ресторанам, когда появились кое-какие деньги, но их семейный покой уже начал поскрипывать, словно кресло-качалка, переставшее справляться со своей работой.

Официантка кладет на стол меню.

— Что возьмем? Ты что хочешь?

Делия ткнула пальцем в овощное блюдо, в слоеный пирог, еще в какую-то дрянь. Он же пришел сюда именно поесть и забыть о своих горестях.

Делия поднимает пузатый, наполненный наполовину бокал. Подносит его ко рту, прикасается к нему одними губами, потом прислоняет к щеке. Бокал кажется больше ее лица.

Она здорово похудела из-за свалившихся на нее несчастий. На секунду Гаэ пугается, не принялась ли она за старое.

Они познакомились буквально сразу после того, как она избавилась от анорексии. Впервые поцеловавшись взасос, он почувствовал языком ее зубы, изъеденные рвотой, похожие на молочные зубы ребенка. С одной стороны, ему стало как-то не по себе, но с другой — он увидел в этом знак некоего сродства. Да и замечательно было обменяться болью, сделать ее общей. У него за спиной тоже болтался увесистый мешок с дерьмом, и ему не терпелось опустошить его — так почему бы не у ног такой девушки, как она.

Прежде, до Делии, его отношения с барышнями были довольно несерьезны. Он прятался за мягкость и в то же время выказывал определенную жесткость, этакий ягуар из Субура, грязного плебейского квартала Древнего Рима. Он играл на ударных и считался крутым. Благодаря глубоко посаженным глазам и немного нависавшему над переносицей лбу, как у доисторического человека, он мог позволить себе казаться таинственным. На самом же деле он был очень чувственным и безнадежно искал любви. Так что его при необходимости можно было принять за так называемый идеал. Да и сам себе он казался лучше и чище большинства знакомых ему людей. А смехотворные идеалы мира кетамина и жесткого секса позволяли Гаэ ощущать себя если не Франкенштейном, то неудачником, составленным из кусков мертвых тел, мало подходящих друг другу.

Делия притянула его к себе. Открыла ему объятия и возможность существования глубоких человеческих отношений. И он сходил с ума от сострадания и любви к ее розоватым зубам. Официантка поставила на стол корзинку с хлебом.

— Хочется уехать куда-нибудь.

Никто не может отнять у нее права отправиться в путешествие. Судя по всему, она действительно устала. Они оба устали.

— Я бы с удовольствием поехала в Калькутту.

Она давно мечтает поехать в Калькутту. Город Рабиндраната Тагора, ее любимого писателя. «Боль преходяща, тогда как забвение вечно…» Сколько раз она доставала его этим Рабиндранатом!

— Боюсь, ты выбрала не самое подходящее время года…

— Ну тогда залягу в гостиничном номере с дизентерией…

Они едва заметно улыбаются.

— Да уж, блестящей идеей это не назовешь…

— Мне надо побыть одной, без детей. Хотя уехать так далеко я действительно не могу…

Боится оставить их.

И часто оставляет, пока они ползают на полу, как кролики, играя обычными вещами — штопором, гудящим перевернутым телефоном. Она смотрит на них с любовью, но как-то безжизненно. Отрешенно. Планета, в которой они отражаются, где любовь не требует и не приносит страданий. И дети — прекрасные сущности, без естественных земных нужд. Не хотят есть, не просятся на горшок. Школа недавно закончилась. Начались каникулы, бездна свободного времени, целых три месяца.

— Ты бы поехала туда, где можно развлечься.

— Какой резон ехать в сторону, противоположную своему душевному состоянию?

Гаэ делает глоток вина. Он знает ее, ей надо встряхнуться. Пустота благополучия надоедает ей, гасит ее.

Он прожил с ней почти десять лет. И она потратила их, критикуя других за то, что те сначала транжирят деньги, потом снова бегут их зарабатывать и выбиваются из сил лишь затем, чтобы испытать пустяковые чувства, невнятную грусть, беспричинную подавленность.

— Знаешь, в чем проблема? В том, что ни у кого уже не хватает смелости заняться самыми простыми вещами, сосредоточиться на собственной жизни. То, что люди всегда делали, борясь и рискуя, нам кажется мартышкиным трудом.

Гаэтано кивает. Он отыскал в меню шницель «летний»: жирный, плотный, с кусочками помидоров сверху, которые и оправдывают название блюда. Он ищет глазами официантку, ее задницу в драных джинсах.

— Мы не считаем нужным копаться в себе.

Обличив человечество, Делия чувствует себя лучше. Умнее среднего человека.

Она снова подносит бокал к губам.

— Мы в депрессии. В совершенно идиотской депрессии.

Гаэ опускает голову, отламывает кусочек хлеба. Естественно, это она хочет воспарить над ним. Она пришла именно за этим: сломить его. Чтобы он почувствовал себя негодяем. Одним из тех, кто не может сосредоточиться на своей жизни.

— Малоутешительно…

— Не я пригласила тебя в ресторан.

Он знает, что это не лучшее начало вечера. Он же сценарист. Честно говоря, надо бы разорвать лист и начать все заново.

Делия вымыла волосы, накрасилась. Чтобы показать ему, что у нее все в порядке. Чтобы воздвигнуть стену собственного достоинства. На ней платье, которое он или не видел, или не помнит.

— Новое?