Расчленение Кафки. Статьи по прикладному психоанализу - Никита Благовещенский Страница 34

Основными чертами русской коллективной идентичности исстари являются три: 1) тенденция к национальной гордыне, избранничеству и, как следствие, к мессианству и экспансии; 2) ориентация на первое лицо в государстве; 3) мазохистическая, пассивная установка по отношению к государству.

Первая черта восходит к идеям о духовном наследии Византийской империи и о «Москве — Третьем Риме» в посланиях инока Филофея царю Ивану III. Она соответствует психической инфляции личности в психологии Карла Юнга. Инфляция, вздутие на личностном уровне, осознается как переживание своей грандиозности, богоподобия. Такая инфляция является результатом ассимилирования Эго-сознанием содержаний коллективного бессознательного: индивид осознает себя слитым с архе-типическими образами — Богом, Героем, Драконом, Мудрецом, Матерью etc., отождествляя себя с ними. «Сознание, подвергнувшееся инфляции, всегда эгоцентрично и не знает ничего, кроме собственного существования, — писал Юнг. — Оно гипнотизирует самого себя и следовательно не может рассуждать. Оно неизбежно приговаривает себя к смертельным бедствиям» ^[215]. Сказанное можно отнести и к массовым процессам: психическая инфляция целого народа переживается как избранничество, народ воспринимает себя «народом-Богоносцем» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Об этом писал Николай Бердяев: «Доктрина о Москве как Третьем Риме стала идеологическим базисом образования московского царства. Царство собиралось и оформлялось под символикой мессианской идеи: принадлежность к русскому царству определилась исповеданием истинной, православной веры. Совершенно так же и принадлежность к советской России, к русскому коммунистическому царству будет определяться исповеданием ортодоксально-коммунистической веры» ^[216]. На практике эта тенденция отразилась в русской интенции беспрестанно расширять границы своего государства, причем не в связи с необходимостью — перенаселением и потребностью в новых ресурсах, — но по «велению души». А пейзаж души, психики, в свою очередь, сформирован пейзажем русской земли — та же широта, безграничность, бесформенность, устремленность в бесконечность. Своего максимума мессианская и экспансионистская тенденция, идеологически подкрепляемая учением о «мировой революции», достигла при советской империи, когда русская культурная экспансия и влияние, политическое и военное, распространились фактически на весь мир.

Вторая тенденция, характерная для русской идентичности, — ориентация на первое лицо государства, будь то царь-самодержец, председатель Совнаркома, генеральный секретарь ЦК КПСС (ВКП(б)) или президент. Первое лицо персонифицирует государство, а исторически интересы государства всегда стояли выше интересов приватных. Определяется эта тенденция, противоположная присущей Западу, по мнению многих русских историков и философов, также географией. Освоить, оформить необъятную русскую равнину можно лишь коллективно, соборно, индивиду эта задача не под силу. Поэтому возникает массовая интенция собраться в кучу, подобно муравьям, и поставить интересы муравейника выше личных.

Третья выделенная нами тенденция связана с предыдущей, однако здесь мы делаем акцент в большей степени не на исторической социальной целесообразности, а на более интимных, инфантильных отношениях с государством. Русское объектное отношение к государству подобно отношению младенца к матери. Государство, страна — это Мать-Родина, родная земля, родившая нас и порождающая определенные ожидания. Слова «отечество», «отчизна» стали использоваться в русском языке значительно позднее слова «родина»; они являются калькой с немецкого «Vaterland». Отечество, как пишет Владимир Даль, означало первоначально «состояние отца, бытность отцом, родительство» или «древность рода, местничество, достоинство по родовым отличиям отцов, предков» ^[217]. Слово же «родина» впрямую отсылает нас к материнским фигурам, оно роднее русскому уху, чем патетическое «отечество». Отношение русского человека к Родине воспроизводит архетипическое отношение ребенка к матери. Тот же архетип проецируется на православный культ Богоматери. В связи с этим кажется важным обратиться к докладу, прочитанному профессором Дэниэлэм Ранкуром-Лаферрьером на 2-м Международном Психоаналитическом Конгрессе в Санкт-Петербурге в 2001 году. Доклад называется «Психоаналитические заметки о русских иконах Богоматери» и содержит несколько интересных тезисов. Во-первых, Ранкур-Лаферрьер обращает внимание на богословски неправомерное доминирование Богоматери. Дева Мария относительно редко упоминается в Евангелиях, является второстепенным персонажем, меж тем, утверждает профессор, ссылаясь на авторитет о. Павла Флоренского, и в иконостасе, и в богослужении занимает место, симметричное и равнозначное Иисусу. Затем, Спасителем был Христос, а вовсе не его мать, однако формула «Пресвятая Богородица, помилуй и спаси нас!» — одна из наиболее употребительных и известных молитв православных христиан, чувствующих, что Она столь же важна и значима, как и Ее Сын. В некоторых отношениях Она даже более важна: так, на Руси Иконы Богоматери всегда считались чудотворными, иконы же Иисуса Христа — крайне редко. «Психоаналитической истиной, которую я надеюсь установить, является то, — заявляет Ранкур-Лаферрьер, — что это почитание базируется на чувствах людей к их собственным матерям. Я полагаю, что икона Богоматери (в сочетании со сказаниями и народными верованиями, связанными с этими иконами) выражает чувства, которые православные христиане иначе не могли бы выразить своим матерям никаким другим способом» ^[218].

Следующее утверждение, которое защищает профессор, заключается в том, что в русской православной традиции Мария воспринимается в первую очередь как мать — Богородица, Богоматерь, но не как дева — Дева Мария, Приснодева. Богородица на иконах красива, но красива красотой материнской. Достаточно сравнить Владимирскую или Казанскую иконы Божьей Матери с «Сикстинской Мадонной» Рафаэля или «Мадонной с младенцем» Леонардо да Винчи. Красота материнская — это нечто гораздо большее, чем красота девственной молодой девушки, которую в католицизме принято называть «Благословенная Дева Мария». «Стандартные и широко распространенные термины для Марии — это „Богородица“ и „Богоматерь“ (или „Божья Матерь“), последнее является калькой с греческого Theotokos. Оба этих слова, в отличие от „Приснодева“, широко используются и хорошо понимаются. Оба этих слова, а не „Дева“ или „Приснодева“, также обычно используются для обозначения икон» ^[219].

Третье качество, присущее иконам Богоматери, связано с мазохизмом — это печаль и боль, страдания и унижения. Матерь Божья, очевидно, переживает величайшую психическую боль, видя, как ее сын гибнет на кресте. Как правило, печальна она уже и тогда, когда сын ее — все еще счастливый улыбающийся младенец, играющий на ее коленях. Вероятно, горе Марии дает возможность регрессировавшему верующему нести к иконе Божьей Матери свои собственные страдания. Иконы носят жалостливые имена, такие как «Утоли мои печали», «Споручница грешных», «Всех скорбящих радость», «В скорбях и печалях Утешение», «Взыскание погибших» etc. Ранкур-Лаферрьер отмечает, что на иконах непременно изображаются «орудия страстей»: крест, четыре гвоздя, терновый венец и копье, пронзившее бок Христа, — если не на лицевой, то на обратной стороне. Для понимания феномена морального мазохизма (как называл его Фрейд ^[220]), лежащего в основе христианства, надо помнить о том, что Христос приветствовал свои длительные муки и смерть на кресте. Хотя, в конце концов, будучи Сыном Божьим и Богом, он, наверное, мог бы искупить первородный грех всего человечества каким-либо другим, немазохистским образом.