Катарсис-1. Подноготная любви. Психоаналитическая эпопея - Алексей Меняйлов

Женщину — изнасиловать, что, казалось бы, с точки зрения обычного человека, может быть естественнее для бандита?!

Но нет. Здесь, в этой части Средней Азии, бандиты поступали не так. Изнасиловать? Отрезать груди и бросить собакам — вот что здесь предпочитали делать.

С мужчинами, в силу физиологических особенностей, естественно, поступали иначе, но непременно — с вывертами.

Но Ал об этом не задумывался, — а не напрасно ли? — когда ночью на одной из азиатских станций ждал поезд на Самарканд — древнейший во всей Средней Азии город. Тамерлан, жестокий и кровавый завоеватель средневековой Азии, Железный Хромой (его так называли потому, что одна нога у него была железная), как и Наполеон, Гитлер или Сталин, мечтал покорить весь мир и потому заново отстроил уже тогда древний Самарканд под будущую столицу. Город, судя по сохранившимся мечетям, медресе и дворцам, строился так, чтобы ошеломлять своей грандиозностью всякого в него входящего, даже много повидавшего на своём пути путника. Такие циклопические постройки во все века воздвигались на костях погибших от истощения строителей, но Восток жалости, похоже, не знал никогда.

Прежде, всего несколько лет назад, в этих местах было многолюдно от туристов, но сейчас, в смутное время то затухающих, то вновь разгорающихся гражданских войн, когда даже брат убивал брата, обеспечить безопасность приезжего с европейской внешностью стало невозможно, и теперь человек, по внешнему виду и по поведению в этих краях чужой, — явление не только редчайшее, но, главное, привлекающее к себе пристальное внимание.

Ал, той самой европейской внешности человек, сидел в гулком, с высокими потолками, зале ожидания вокзала. Очертания рядов изломанных сидений казались ещё более причудливыми от сумрака: с некоторых пор перегоревшие лампы здесь заменять перестали, а может быть, просто, после того как начали останавливаться заводы, ламп больше купить было негде. Поезд, если расписание здесь ещё что-то значило, должен был отправиться далеко за полночь, оставалось ещё часа два, и поэтому Ал, чтобы скоротать время, достал из рюкзака книгу и, сев в самом освещённом месте, пытался читать. Но гулкая тишина тревожила, и на всякий необычный звук он подымал голову.

Одевались здесь люди неразличимо, и, прежде всего, одинаковыми у них были шапочки — чёрные, шитые белым узором тюбетейки. Поэтому Ал сразу же обратил внимание на человека с костистым лицом, на котором тюбетейка была тёмно-зелёная, бархатная и без шитья. Да и одежда у него была более облегающая, чем у других обитателей ночного вокзала.

«Горец», — почему-то решил Ал. Так впоследствии и оказалось: да, с Кавказа, из тех, кого сюда, в Азию, депортировал Сталин. Ал опустил глаза и вновь попытался сосредоточиться на книге. Гулкие шаги человека в тёмно-зелёной тюбетейке то приближались, то удалялись, потом приблизились вновь — и неожиданно стихли. Ал поднял голову и увидел надвинувшееся на него костистое лицо, лишённое, казалось, не только глаз, но и самой жизни. Ал непроизвольно подобрался так, как его учили на тренировках по каратэ.

— Вы, случайно, спортом не занимались? — на неожиданно чистом русском языке спросил незнакомец, по-прежнему взглядом не встречаясь с Алом.

— Занимался, — кивнул Ал и медленно уложил книгу в клапан рюкзака, чтобы полностью освободить руки, единственное, как ему в тот момент казалось, его оружие. — Да, занимался.

— Каким? — незнакомец как будто высматривал что-то за его спиной. Алу очень хотелось обернуться, но он сдержался: этот приём он знал.

— Борьбой, — и Ал характерным для борцов движением повёл плечами. — Потом немножко каратэ. Но бросил: после борьбы каратэ скучновато. А вот борьба — совсем другое дело.

— Заметно, — с хлёсткой, как удар, ноткой уважительной лести в голосе сказал незнакомец. — С первого взгляда.

По костистому мертвенно-неподвижному лицу незнакомца неуловимо скользнуло некое подобие улыбки: он не столько увидел, сколько почувствовал, что Ал удар лести не заблокировал, пропустил — расслабился.

— Почему? — спросил Ал, улыбнувшись: всякий раз ему было приятно слышать восхищённую оценку ширины своих борцовских плеч.

— Плечи. Да — плечи. И вообще… Вы ещё, верно, и офицер?

— Запаса. А вы?

Ал присматривался к незнакомцу, стараясь угадать, чем тот занимается. Он был ровесник Ала, лет ему, наверное, было около тридцати пяти, может, несколько меньше.

— Прапорщик, — сказал человек с костистым лицом.

— Сверхсрочник?

— Да. Войска особого назначения. И куда нас только не десантировали! Были и такие места, о которых газетчики до сих пор ещё не вынюхали.

— Теперь мне понятно, почему вы так чисто говорите по-русски. Армия. Очень интересно, — надеясь услышать больше, ободрил незнакомца Ал.

Действительно, всякий человек — это интересно. Кроме того, тот, кто рассказывает о себе, начинает видеть в собеседнике человека, нечто отличающееся от вещи, которую можно по своему произволу только употреблять, начинает видеть нечто значимое, а потому рассказывающий менее опасен. Ал слушал про подвиги человека с костистым лицом, но — странное дело! — доверчивее становился сам — и напрасно. Хотя, как могло быть иначе: негде ему было прежде изучить азиатскую душу.

— Но всё это в прошлом, — криво усмехнулся собеседник, и Алу на мгновение открылись чёрные провалы зрачков незнакомца.

— А теперь чем занимаетесь? После того, как уволились из армии?

— Я? — лицо незнакомца стало и вовсе недвижимым, и он, очевидно, желая сменить тему, представился: — Джамшед.

— Очень приятно. Ал.

— Откуда?

— Из Москвы.

— Ого! Так издалека? Какие-нибудь дела? В наше время гость оттуда — большая редкость. Люди сейчас боятся, всего боятся, значит, только дела — и серьёзные — могут… — Джамшед, не договорив, многозначительно замолчал.