Сердце проклятого - Ян Валетов Страница 77

Как ни странно, несколько человек из тех, что все еще ждали зрелища за оцеплением, в ответ на крик Иешуа рассмеялись. Один из них стоял неподалеку от меня — ремесленник с рябым лицом, низкорослый и лысоватый, несмотря на молодость.

— Что же ты не спасешь себя, машиах! — крикнул он. — Ты же спасал других, так помоги себе!

— Ты же собирался построить Храм в три дня! — присоединился к нему темноволосый верзила с рукой, перевязанной грязной тряпкой, и одутловатым лицом. — Сойди с креста, лжец!

Га-Ноцри мазнул мутным взглядом по вздрагивавшему от кашля Вар-Раввану и прохрипел едва слышно:

— Ц’мээт ^[52]…

Его никто не услышал, только Мириам, его жена, его женщина, каким-то чудом уловила этот шепот, больше похожий на предсмертный стон.

— Он хочет пить, центурион! — крикнула она и попыталась броситься к крестам, но другие женщины повисли на ней. — Он просит пить! Дайте ему воды!

В небе на юге отчетливо громыхало. Странный ветер, стелящийся по самой земле предшественник бури, крутил у ног центуриона крошечные вихри, но выше не поднимался.

Лицо центуриона было красным. Я даже различал на висках засохшие потеки пота.

Сегодняшнее солнце опалило центурионов немаленький нос, сожгло кожу на щеках и на лбу. Он давно разменял четвертый десяток, раздался в талии, но твердая походка и движения выдавали в нем опытного воина, которому прожитые годы не были тяжким грузом.

Он не казнил, он исполнял обязанность. Ни излишней жестокости, ни жалости, ни каких-либо чувств — просто работа, которую надо сделать. Грязная солдатская работа. Глядя на него, я подумал, что в сердце моем, переполненном горем и злостью, нет ненависти к этому человеку. Даже имея возможность убить его немедленно, я бы не стал убивать. На его месте мог оказаться любой другой легионер, более жестокий, преисполненный неприязни к моему народу, и муки моего друга Иешуа могли бы стать во много крат больше.

Услышав просьбу Мириам, центурион шагнул к основанию креста га-Ноцри и прислушался:

— Ц’мээт… — повторил Иешуа уже громче.

Воин расслышал слово и, посмотрев на распятого, кивнул.

По его знаку подбежал солдат с пилумом и ведерком с теплой поской, в которой плавала губка. Когда кончик копья с наколотой на него губкой оказался перед лицом Иешуа, тот жадно впился в пористую поверхность губами, с шумом высасывая из нее кислую, отдающую уксусом влагу.

Центурион искоса взглянул на Мириам и зашагал к человеку, сидящему под навесом из полотна чуть в стороне от места казни. Человек этот был одет в грязного цвета плащ с капюшоном, скрывавшим лицо от посторонних глаз, но я, как и все в Ершалаиме, знал обладателя этого одеяния.

Они говорили недолго. Афраний взглянул на висящее в небе солнце, потом на редкую толпу, мающуюся от духоты за двумя рядами оцепления, на женщин, жмущихся друг к другу, на кресты с прибитыми к ним телами…

И кивнул.

Центурион побежал от него прочь тяжелой рысью. Сразу оживилось поджаренное на солнце оцепление, солдаты, стоящие под крестами, даже лошади — и те затоптались на месте, предчувствуя, что скоро окажутся вдалеке от этого выжженного, воняющего кровью, потом и мукой места.

Центурион протопал до коновязи, ловко вскочил на спину вороного легконогого коня и мгновенно преобразился. Казалось, что он сбросил лет десять, а, может, и больше. Конь, почуяв твердую руку хозяина, пошел боком, выровнялся и шагом понес всадника к крестам. Подскочивший к центуриону воин передал тому копье…

Это был конец, но это не пугало меня и не могло испугать Иешуа. Всевышний проявлял свое милосердие рукой римского солдата и острием его копья.

Я услышал, как горько и тоскливо ночной птицей вскрикнула Мириам, как зарыдала мать Иешуа, и другие женщины вторили ей…

Слезы катились и из моих глаз, и они были так горячи, что обжигали иссушенную кожу щек.

Центурион подъехал к кресту Иешуа и легким движением кольнул того между ребрами. Острие пилума скрылось в груди га-Ноцри, достало до сердца и выскользнуло прочь. По грязному боку того, кого называли машиахом, потекла густая темная кровь. Иешуа выгнулся, но вбитые в кисти и ступни гвозди надежно держали его. Он лишь слегка оторвался от седекулы ^[53] и сразу обмяк. Голова его, увенчанная терновым венком, завалилась набок. Из-под впившихся в кожу шипов все еще стекали красные ручейки, но га-Ноцри был уже мертв.

Центурион деловито заколол хохочущего Вар-Раввана, потом вонзил пилум в сердце Дисмаса, еще одним ударом прервал кашель Гестаса.

Кончено.

Над головами собравшихся на Лобном месте пронесся порыв ветра, пахнущего пылью и дождем. Снова громыхнуло, и потемневшее небо над пустыней лопнуло от удара молнии.

Остатки зевак быстрым шагом направились к городским воротам — приближался хамсин, гром и молнии предвещали ливень, и смотреть уже было не на что. Везде в римских провинциях тела оставляли гнить на кресте до тех пор, пока разложившиеся куски плоти не растаскивали птицы. Здесь же, в Иудее, отдельным эдиктом римская власть разрешала снимать распятых с креста до наступления ночи и хоронить их в позорных могилах. В другой могиле, согласно иудейскому обычаю, хоронили орудие пытки и умерщвления — сами перекладины, к которым были прибиты казненные.

Мне нужно было уйти, но я стоял, не в силах отвести взгляд от мертвого тела человека, которого я любил. Я просто не мог уйти.

Четыре креста стояли на Голгофе в тот страшный день.

Четверо умерли на них за Эрец Израэль.

И один из них был распят по моей вине.

Я предал его на смерть.

— Я помню, — сказал Пилат глухим голосом. — В начале десятого часа того дня, перед самым хамсином, ко мне пришел га-Рамоти.

Он прокашлялся и продолжил:

— Странно, Ксантипп, но я помню этот день. Наверное, из-за бури… Перед самым началом грозы у меня начал ныть затылок и пришлось уйти с балкона. Сделалось не по себе, я прилег, но задремать не смог, и тут мой секретарь сообщил мне о приходе га-Рамоти. Этот иудей не побоялся стать нечистым и не стал вызывать меня в преторий — он вошел в дом, несмотря на праздник. Когда член Синедриона готов оскверниться в день Песаха, у него есть или важная просьба или дело, которое не может ждать.

Га-Рамоти пришел с просьбой…