Декабрист - Максим Войлошников Страница 75

…По прошествии нескольких дней Александр Христофорович Бенкендорф разглядывал стоящего перед ним человека, лет тридцати пяти на вид. Тот был среднего роста, крепкий, продолговатое бледное лицо (а кто не побледнеет, проведя полтора десятилетия за решеткой), типично английское, венчала рыжеватая шевелюра. Глаза этого человека были очень подвижны и любопытны. Что же знал о нем начальник Третьего отделения?

…В конце 1812 года, когда русская армия уже выгнала Бонапарта за отечественные пределы, на Кавказской линии появился двадцатилетний конногвардейский поручик Соковнин, имевший при себе документы адъютанта министра полиции Александра Дмитриевича Балашова. В тамошнем административном центре, Георгиевске, он прибег к содействию командующего, генерала Портнягина, и, получив от губернатора Врангеля казенные средства, весьма споро принялся за дело. Дело же заключалось в том, что он принялся активно вербовать во «вспомогательные войска» узденей, то есть кавказских дворян из окружения горных князьков, чьи земли лежали вдоль линии. Объехав всю линию, он навербовал уже войско в несколько тысяч, но тут выяснилось, что идет афера. Оказалось, что у министра Балашова, впрочем, известного своей продажностью, нет никакого адьютанта Соковнина! Главнокомандующий в столице, генерал Сергей Вязьмитинов, принял меры к арестованию проходимца. Тот при всей ловкости не сумел выскользнуть и был доставлен.

На следствии выяснилось, что это никакой не Соковнин, а сын натурализовавшегося в России англичанина Роман Медокс. Отец с ним дела не имел, но замечено было в истории покровительство лейб-медика Виллие, которое быстро замяли. Самозванец утверждал, что, видя, как варварски Наполеон обошелся с русским сердцем — Москвой, он воспылал гневом. Тотчас решился действовать, собрав тысячи кавказцев, известных своей воинственностью, для вящего усиления русской армии. Но откуда же у него взялось хорошее знание Кавказа? В том он не сознался.

…Кавказская война тогда еще не разгорелась. Но у императора Александра на памяти было восстание Шейх-Мансура, этого принявшего ислам итальянца, очень деятельного и воспламенившего весь Кавказ в конце прошлого века. Оно немало попортило крови царственной бабушке императора — Екатерине II.

До сей поры память Шейх-Мансура, начинавшего свою карьеру на Востоке в качестве пламенного католического миссионера, пользуется у мусульман Кавказа глубоким почтением. Восстание, поднятое им, являлось своеобразной уздой, накинутой на воинственную императрицу многоопытными британцами. Ну а новоявленное кавказское «вспомогательное войско», и особенно — та легкость, с которой была собрана эта воинственная орда, по всей вероятности, долженствовала послужить предостережением для Александра, если бы он замедлил натиск на Бонапарта, решив с ним сговориться. Ничего не стоило воспламенить Кавказ и отнять его у России. Государь всегда мог опасаться того, что и случилось несколькими годами позднее вследствие роковых случайностей (а может, и не только случайностей) во взаимоотношениях русских военных властей с кавказцами. Многолетней Кавказской войны, истощающей силы государства. От этой мысли император — победитель Наполеона — пришел в ярость. Первой его мыслью было расстрелять несостоявшегося «Шейх-Мансура», но затем, как обычно, он решил не обострять отношений с англичанами. Медокса было велено упрятать под замок и выбросить ключ…

— Господин Медокс, — начал свою речь генерал-адъютант, не приглашая собеседника присесть. — По мнению государя, вы, наконец, искупили грех своей молодости многолетним пребыванием в крепости.

— Премного благодарю великого счастьетворца, государя-императора! — Медокс прослезился, вытирая глаза рукой.

— Ну полно, Роман, — утешил его Бенкендорф. — Государь доверяет тебе послужить нашей матушке-России.

— Все, что угодно! — с пылом подался вперед освобожденный узник.

— Слышно, что ты сблизился кое с кем из осужденных по делу 14 декабря, кого отправили в Шлиссельбургскую крепость?

— Точно так, ваше высокопревосходительство!

— Вот и тебе предстоить служить во глубине российских земель — отправишься в Иркутск. — При этом сообщении по лицу Медокса пробежала тень, но он достаточно владел собой, чтобы не выказать разочарования наружно.

— Полковник Кельчевский, иркутский жандармский начальник, как мне докладывают, больше на охоте, с певчими, с шампанским, словом, настоящий кавалерийский командир! Поэтому мне нужен человек при нем, который деятельно бы собирал всякие сведения в обществе, не готовится ли чего для побега ссыльных по 14 декабря. Ты человек верткий, надеюсь, справишься.

— Покорнейше прошу присвоить мне самый нижний чин, поскольку человек без оного — никто в великом нашем государстве и не имеет никаких способов.

— Государь об этом позаботился, он дает тебе чин… рядового. — При этом известии лицо Медокса вытянулось еще более.

— Чтобы ты, часом, не сбежал никуда. В Иркутске представишь бумаги командиру 13-го линейного Сибирского батальона, подполковнику Казанцеву. Лишнего ему знать не надобно. Однако генерал-губернатор Лавинский будет в курсе твоего поручения и изымет тебя от службы. Ты ведь израдно рисуешь, мне говорили?

— Так точно, ваше сиятельство!

— Вот этим и прикроешься, как заработком и занятием. Деньги тебе будут переводить регулярно. Будешь слать донесения. На месте связывайся с Кельчевским или, в случае особой важности, с генерал-губернатором. Все понял?

— Так точно!

— Вот тебе подорожная и восемьсот рублей на первый случай. Подорожная на фельдъегеря, он тебя отвезет в Иркутск. Он ждет тебя у подъезда. Ступай!

— Благодарю, ваше высокопревосходительство! — И Роман Медокс с некоторым разочарованием удалился.

Будучи доставлен в Иркутск, он приступил к возложенной на него миссии. Городничим, то есть, по-современному говоря, полицмейстером Иркутска, в это время был назначен отставной полковник Главного штаба Александр Николаевич Муравьев. Он отправился в Сибирь за свой длинный язык, поскольку имел обширные связи в военной среде. С другой стороны, городничий был приманкой, подброшенной возможным организаторам побега ссыльных мятежников. В большую семью Муравьева и внедрился в качестве учителя рисования рядовой Роман Медокс. Он не скрывал своей печальной истории и сумел завоевать всеобщее сочувствие. Правда, Александр Муравьев сразу его раскусил, но делал вид, будто ничего не подозревает.

Некоторое время Медокс вынужден был вращаться в дамском обществе, так как только женщины, близкие арестантам, могли безнаказанно приближаться к узилищу осужденных и служить связными. Для того чтобы стать своим, он сделал вид, что безнадежно влюблен в княжну Варвару Шаховскую, свояченицу Муравьева: ее сестра Прасковья была муравьевской женой.

Роману не хотелось провести остаток жизни в Сибири, но для того следовало выслужиться. Однажды весной, зайдя к Муравьевым под предлогом одолжиться, он обнаружил не только Вареньку Шаховскую, но и молодого человека, явно непривычного к сюртуку.

Прасковья представила незнакомца: