Авантюристка. Посланница судьбы. Книга 4 - Анатолий Ковалев Страница 47

Догадка виконтессы Элен де Гранси оказалась верна. Казимир Летуновский по ее поручению через Иллариона немедленно выяснил, что в доме князя Белозерского побывал известный московский букинист. Он несколько дней работал в библиотеке князя, переписывая и оценивая книги.

– Вот поэтому князя больше не интересуют ни алмазы, ни изумруды, – заключила виконтесса. – Истинные богатства дядюшка приобрел в библиотеке моего отца, от которой уже давным-давно хотел избавиться.

– Это катастрофа! – воскликнул бывший ростовщик, хватаясь за голову. Разговор происходил в его кабинете, и он то и дело подбегал к двери и приоткрывал ее, дабы убедиться, что их никто не подслушивает. Теофилии очень не нравилось, что он до сих пор занимается этой историей с князем, по ее мнению, грязной и греховной, поэтому она вполне могла подослать к нему одну из своих горничных, а то и подкрасться сама.

– Ну, это еще не конец, Казимир Аристархович, – усмехнулась Елена, и от этой усмешки повеяло таким могильным холодом, что поляк содрогнулся. – Катастрофа наступит, когда я подожгу библиотеку Мещерских, чудом уцелевшую в московском пожаре двенадцатого года. Библиотеку, которую собирали три поколения моей семьи… Видно, ей судьба сгореть!

– Вы ведь не сделаете этого? – робко пролепетал Летуновский.

– Отчего же? Сделаю! Я думаю об этом с того самого момента, как поняла, что дядюшка, наконец, оценил мою библиотеку и намерен распродать книги по самым высоким ценам. – Виконтесса говорила спокойно, даже чересчур, и только это выдавало терзавшую ее ярость. Ни тени волнения не отобразилось на ее лице, и голос был тверд. – А я не хочу предоставить ему новую возможность разбогатеть!

– Но… Неужели у вас поднимется рука сжечь библиотеку с редчайшими фолиантами, которые на протяжении столетия собирали ваши предки? – Казимир Аристархович был потрясен и с трудом подбирал слова. – Это немыслимо… У меня в голове не укладывается!

– Так или иначе, библиотека Мещерских все равно больше не будет существовать, – заметила Елена. – Зачем же мне жалеть о ней?

– Но ведь вместе с библиотекой может сгореть и весь особняк, ваш отчий дом, – пытался урезонить ее Летуновский, – дом, в котором прошло ваше детство…

– Бросьте, Казимир Аристархович, – отмахнулась виконтесса, – после пожара двенадцатого года это уже совсем другой дом. Мне ничто в нем не дорого… – Она вдруг осеклась и, не удержав вздох, добавила: – Кроме библиотеки…

Елена стояла перед тяжелым выбором. Самые теплые воспоминания детства были для нее связаны с библиотечным флигелем. Она просиживала там часами вместе с папенькой, Денисом Ивановичем. Любила смотреть, как он работает, слушать, как скрипит его перо в тишине. Взгляд отца был сосредоточен, лицо озарялось таинственным светом. Она помнила тембр его мягкого голоса – как часто отец убаюкивал ее, рассказывая истории из прошлого или читая сказки. Истории она любила даже больше, ей чудилось в них нечто опасное и тем более волнующее… Елена засыпала в старом бархатном кресле, стоявшем напротив письменного библиотечного стола, а отец потом переносил ее на руках в детскую. За этим самым столом она и уснула вечером второго августа двенадцатого года, когда в доме начался пожар. Библиотечный флигель спас ее от гибели… И вот теперь она своими руками должна его сжечь. Должна ли? Ее мучили сомнения. Она вспомнила о своем кузене Глебе Белозерском. Эта библиотека и ему некогда спасла жизнь – мальчик выискал в ней рецепт противоядия и тем спасся от яда, которым его пытался отравить отец… «Для Глеба эти книги были дороже жизни… Как я взгляну ему в глаза, если сожгу библиотеку?!»

Ее холодный, надменный взгляд вдруг сделался растерянным, она скинула маску, приставшую к лицу за много лет, и на минуту опять превратилась в прежнюю Аленку, как звал ее в детстве отец, в ту девочку, какой помнил ее бывший ростовщик.

– Что же мне делать? – произнесла она, в отчаянии сплетая пальцы. – Это тупик! Я не смогу равнодушно наблюдать, как он распродает библиотеку моих предков, и в то же время у меня не хватает силы духа, чтобы ее сжечь! Ведь я после этого не смогу спокойно спать! Отец и дед проклянут меня на том свете!

Елене было физически плохо от одной только мысли, что пустить по миру своего заклятого врага у нее не получится и все предпринятые усилия были тщетны. «И смерть Алларзона была напрасной!» Трусливый Летуновский даже в подметки не годился мудрому, но любящему риск парижскому сыщику. Бывший ростовщик боялся сделать лишний шаг, чтобы не навредить своей коммерческой репутации, да и казался слишком старым для подобных дел.

– Может быть, в таком случае… – робко проговорил поляк, – стоит положиться на волю Бога и не предпринимать никаких опасных действий…

В эту трудную минуту он внезапно заговорил о божьей воле, в которую не верил совершенно и о которой думал бы очень мало, не будь Теофилия одержима подобными мыслями.

– На волю Бога? – сдвинув брови, опомнившись, виконтесса смерила бывшего ростовщика прежним холодным, презрительным взглядом. – А где эта воля была в тринадцатом году, когда мой дядюшка вышвырнул меня на улицу, отобрав и честное имя, и наследство?!.. По-вашему, могу я полагаться на божью волю после этого?! Да разве было только это?!

Элен де Гранси продолжала перечислять свои претензии к богу, все больше распаляясь, но Казимир Аристархович уже ее не слышал. У него в голове звучал мелодичный, кроткий голос Теофилии: «Значит, так нужно было Господу. Он испытывал виконтессу в тринадцатом году и нынче вновь хочет ее испытать. Возможно, будут и другие испытания, раз она не смирилась… Все имеет свой таинственный смысл – и счастье, и несчастье…» Летуновский даже тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения, настолько ясно он слышал голос жены. Повторить эти слова вслух он не решился, предвидя, какой гнев они могут вызвать у виконтессы.

Когда Елена, расстроенная, рассерженная, в самых смятенных чувствах, уехала, Казимир Аристархович поспешил в покои супруги. Он застал Теофилию в будуаре за чтением молитвенника, который с недавних пор вытеснил с книжных полок все любимые ею прежде французские романы. Сам будуар тоже изменился: из прежнего кокетливого гнездышка, где царило легкомыслие и модное безумие, куда день за днем низвергался поток парижских безделушек, которые надоедали Теофилии раньше, чем их распаковывали, он превратился в подобие кельи. Голые стены, лишенные многочисленных зеркал в золотых рамах, смотрели испуганно и печально, как ограбленные. Картины светского содержания исчезли, их сменила одна-единственная – копия Мадонны Мурильо. Туалетный столик, еще так недавно ломившийся от флаконов и баночек с притираниями и мазями, вовсе не нужными красоте Теофилии, теперь украшало распятие на подставке. По инкрустированной перламутром столешнице змеились простые черные четки.

Летуновский и прежде замечал перемены в обстановке будуара, но они совершались не сразу, а постепенно, поэтому он лишь махал рукой, словно это была очередная блажь его красавицы Теофилии. Теперь он вдруг испугался.