Морской Ястреб - Рафаэль Сабатини Страница 36

Вновь раздался голос Фензиле. Он журчал ещё музыкальнее, хотя его медоточивые интонации и облекались в слова, исполненные ненависти и яда:

— Ты гневаешься на меня, о дорогой мой повелитель. Горе мне, если я не могу подать тебе совет, который ради твоей же славы подсказывает мне сердце, без того, чтобы не заслужить твоей холодности.

— Не возводи хулу на того, кого я люблю, — коротко ответил паша. — Я уже не раз говорил тебе об этом.

Фензиле плотнее прильнула к нему, и голос её зазвучал, как нежное воркованье влюблённой горлицы.

— А разве я не люблю тебя, о господин моей души? Во всём мире найдётся ли сердце более преданное тебе, чем моё? Или твоя жизнь — не моя жизнь? Чему же я посвящаю свои дни, как не тому, чтобы сделать счастье твоё ещё более полным? Неужели ты хмуришься на меня только за то, что я страшусь, как бы ты не пострадал через этого чужестранца?

— Страшишься? — переспросил Асад и язвительно рассмеялся. — Но чем же мне опасен Сакр аль-Бар?

— Тем, чем для всякого правоверного опасен человек, чуждый вере Пророка, человек, который ради своей выгоды глумится над истинной верой. Паша остановился и гневно взглянул на Фензиле.

— Да отсохнет твой язык, о матерь лжи!

— Я не более чем прах у ног твоих, о мой сладчайший повелитель, но я не заслуживаю имени, каким наградил, меня твой необдуманный гнев.

— Необдуманный? — повторил Асад. — О нет! Ты заслужила его хулой на того, кто пребывает под защитой Пророка, кто есть истинное копьё ислама, направленное в грудь неверных, кто занёс бич Аллаха над франкскими псами! Ни слова больше! Иначе я прикажу тебе представить доказательства, и если ты не сможешь добыть их, то поплатишься за свою ложь.

— Мне ли бояться? — отважно возразила Фензиле. — Говорю тебе, о отец Марзака, я с радостью пойду на это! Так слушай же меня. Ты судишь по делам, а не по словам. Так скажи мне, достойно ли истинного правоверного тратить деньги на неверных рабов и выкупать их только затем, чтобы вернуть на свободу?

Асад молча пошёл дальше. Это прежнее обыкновение Сакр аль-Бара забыть было нелегко. В своё время оно весьма беспокоило Асада, и он не раз приступал к своему кайе, желая выслушать объяснения и неизменно получая от него тот самый ответ, который сейчас повторил Фензиле:

— За каждого освобождённого им раба Сакр аль-Бар привозил целую дюжину.

— А что ещё ему оставалось? Он просто обманывает истинных мусульман. Освобождение рабов доказывает, что помыслы его обращены к стране неверных, откуда он явился. Разве подобной тоске место в сердце входящего в бессмертный дом Пророка? Разве я когда-нибудь томилась тоской по сицилийскому берегу? Или хоть раз вымаливала у тебя жизнь хоть одного неверного сицилийца? Такие поступки говорят о помыслах, которых не может быть у того, кто вырвал нечестие из своего сердца. А его путешествие за море, где он рискует судном, захваченным у злейшего врага ислама! Рискует, не имея на то никакого права, — ведь корабль не его, а твой, раз он захватил его от твоего имени. Вместе с кораблём он подвергает опасности жизнь двухсот правоверных. Ради чего? Возможно, ради того, чтобы ещё раз взглянуть на не осиянную славой Пророка землю, в которой он родился. Вспомни, что говорил тебе Бискайн. А что, если его судно затонет?

— Тогда, по крайней мере, ты будешь довольна, о источник злобы! — прорычал Асад.

— Называй меня, как тебе угодно, о солнце моей жизни. Разве я не затем и принадлежу тебе, чтобы ты мог поступать со мной, как тебе заблагорассудится? Сыпь соль на рану моего сердца, тобой же нанесённую. От тебя я всё снесу безропотно. Но внемли мне, внемли моим мольбам и, коль ты не придаёшь значения словам, задумайся над поступками Оливера-рейса, которые ты всё ещё медлишь оценить по достоинству. Любовь не позволяет мне молчать, хотя за моё безрассудство ты можешь приказать высечь и даже убить меня.

— Женщина, твой язык подобен колоколу, в который звонит сам дьявол. Что ещё вменяешь ты в вину Сакр аль-Бару?

— Больше ничего, коль тебе угодно издеваться над преданной рабой и отвращать от неё свет своей любви.

— Хвала Аллаху! — заключил паша. — Идём же, наступил час молитвы.

Однако он слишком рано вознёс хвалу Аллаху. Чисто по-женски, протрубив отбой, Фензиле только готовилась к атаке.

— У тебя есть сын, о отец Марзака.

— Есть, о мать Марзака.

— Сын человека — часть души его. Но права Марзака захватил чужестранец; вчерашний назареянин занял рядом с тобой место, что по праву принадлежит Марзаку.

— А Марзак мог занять его? — спросил паша. — Разве безбородый юнец может повести за собой людей, как Сакр аль-Бар? Или обнажить саблю против врагов ислама? Или вознести над всей землёй славу святого закона Пророка, как вознёс её Сакр аль-Бар?

— Если Сакр аль-Бар и добился всего этого, то только благодаря твоим милостям, о господин мой. Как ни молод Марзак, и он мог бы многое совершить. Сакр аль-Бар — всего лишь то, чем ты его сделал. Ни больше, ни меньше.

— Ты ошибаешься, о мать заблуждения. Сакр аль-Бар стал тем, что он есть, по милости Аллаха. И он станет тем, чем пожелает сделать его Аллах. Или ты не знаешь, что Аллах повязывает на шею каждого человека письмена с предначертаниями его судьбы?

В эту минуту тёмно-сапфировое небо окрасилось золотом, что предвещало заход солнца и положило конец препирательствам, в которых терпение одной стороны нисколько не уступало отваге другой. Паша поспешил в сторону дворца.

Золотое сияние потухло столь же быстро, как появилось, и ночь, подобно чёрному пологу, опустилась на землю.

В багряном полумраке аркады дворца светились бледным жемчужным сиянием. Тёмные фигуры невольников слегка шелохнулись, когда Асад в сопровождении Фензиле вошёл во двор. Теперь лицо её скрывал тончайший голубой шёлк. Быстро взглянув в дальний конец двора, Фензиле исчезла в одной из арок в ту самую минуту, когда тишину, повисшую над городом, нарушил далёкий заунывный голос муэдзина.

Один невольник разостлал ковёр, другой принёс большую серебряную чашу, третий налил в неё воды. Омывшись, паша обратил лицо к Мекке и вознёс хвалу Аллаху единому, всеблагому и всемилостивому. А тем временем над городом, перелетая с минарета на минарет, разлетался призыв муэдзинов.

Когда Асад вставал, закончив молитву, снаружи послышались шум шагов и громкие крики. Турецкие янычары из охраны паши, едва различимые в своих чёрных развевающихся одеждах, двинулись к воротам.

В тёмном сводчатом проходе блеснул свет маленьких глиняных ламп, наполненных бараньим жиром. Желая узнать, кто прибыл, Асад задержался у подножия беломраморной лестницы, а тем временем из всех дверей во двор устремились потоки факелов, заливая его светом, отражавшимся в мраморе стен и лестницы.

К паше приблизилась дюжина нубийских копейщиков. Они выстроились в ряд, и в ярком свете факелов вперёд шагнул облачённый в богатые одежды визирь паши Тсамани. За ним следовал ещё один человек, кольчуга которого при каждом шаге слегка позвякивала и вспыхивала огнями.