Падение Хаджибея. Утро Одессы - Юрий Трусов Страница 32

Весь день армия находилась в балке. В лагере, где расположилось несколько тысяч человек, стояла тишина. Люди разговаривали только шепотом.

Хорошо отдохнув после ночного марша, солдаты и казаки поднялись на заросший дубняком склон. Лежа в кустарнике, воины делились своими думами, вглядывались в озаренную вечерними лучами солнца широкую степь. К ним присоединился Василий Зюзин. Субалтерна всегда тянуло к простым ратным людям. Солдаты знали, что их благородие сам много лет служил рядовым – из гренадерских сыновей он, – и уже привыкли к молчаливому присутствию младшего офицера.

Зюзин залюбовался шумящим морем высокой, тронутой осенней желтизной травы. Солдат – русоголовых светлоглазых крестьянских парней – волновал могучий простор непаханной земли.

– Ох и силища громадная в ней, родимой! Глянь-ко, какую травищу вымахала! Зря она, эта землица наша, под турком пропадает, – кручинился гренадер Сергей Травушкин.

– И верно! Турок насчет земли – дурак. Ничего он в ней не понимает. Ему бы по степи, как татарину, только коней гонять, – поддержал Сергея его однополчанин ефрейтор Иван Громов – суровый темноусый богатырь.

И снова слышен голос Сергея Травушкина, веселого, бойкого солдата:

– Братцы, а знаете, как турка с татарвой отсель погоним, так земля эта станет насовсем нашенской, вольной…

– Как это – вольной, нашенской? – недоуменно переспросил Громов.

– А вот так: кто ее зачнет пахать, тот и владеть будет землицей этой…

– Так тебе ее бары и отдадут! – махнул безнадежно рукой Громов.

– А на что, посуди сам, барам эта земля? У них земли и без того досыта… Вот так, – яростно провел ладонью по горлу Травушкин.

Это убедило всех.

Зюзин заметил, что у казаков, как и у солдат, от слов Травушкина повеселели глаза. Еще бы! Хотя черноморские казаки и называли насмешливо по старой запорожской привычке тех, кто пахал землю, обзаводился хозяйством и семьей, гречкосеями и гнездюками, но мечта о вольной, своей, пашне волновала и их. Большинство казаков были бедняками-сиромахами. Всю жизнь мечтали они о своем вольном пшеничном поле, о белой хате, окруженной вишневым садочком, да о чернобровой жинке. Лишь немногим удавалось обрести это.

Седоусый казак Максим Корж, совершивший за свою жизнь немало походов еще в товариществе сечевом, много порубивший в битвах супостатов земли родной, пристально посмотрел на Травушкина.

– Хлопец правду каже, святое дело это – вражину с земли нашей изгнать, – сказал казак.

Слова эти запали в душу ратным людям. Когда огромное солнце стало опускаться в степную траву, солдаты и казаки с посветлевшими лицами начали дружно готовиться к ночному маршу.

Семь переходов по очаковской степи сделала армия Гудовича, нигде не встречая ни местных жителей, ни их следов. К концу седьмого перехода в предрассветной мгле показались плоские холмы Куяльницкой возвышенности. Сергей Травушкин почувствовал, что идет по стерне.

– Братцы, – зашептал он идущим рядом гренадерам. – Братцы, да это же пашня.

Он вырвал из рыхлой земли пучок срезанной пшеничной соломы и передал ее товарищам.

– И впрямь стерня. Значит, где-то здесь наши, крещенные, живут, пашут…

– А если это не наши, а турки пашут, – взволнованным шепотом высказал догадку один из солдат.

Но товарищи его запротестовали:

– Да что ты! Будет тебе турок или татарин землю пахать!

– Не иначе как наши тут живут или волохи, – порешило большинство.

Утром, когда войско отдыхало, расположившись лагерем в лесистой балке, Хурделицу разбудили часовые. Перед есаулом стоял высокий худой старик в залатанной холщовой свитке. В больших жилистых руках он держал кошелку, набитую пучками сухих трав.

Кондрат протер глаза, чтобы окончательно удостовериться, не снится ли ему сон: перед ним стоял дед Бурило – постаревший за полтора года разлуки, но Бурило, живой-здоровый!

– Диду! – Есаул крепко обнял старика.

Тот тоже так обрадовался неожиданной встрече, что не мог скрыть слез.

– Крестник, не гадал я тебя встретить. Не гадал… Дайка глянуть на тебя хорошенько. Ой, какой пышный стал! – разглядывал Бурило есаула.

Хурделицу смутила эта похвала, и он, посадив деда на свой походный сундук, тут же начал расспрашивать его о Маринке.

– Слава богу, с помощью Луки, Чухрая и Озен-башлы узнал я, что хаджибейский паша ее в неволе держит. И теперь, коли нам самим не удастся ее из лап Ахметки вырвать, так ты за это берись, крестник, – ответил Бурило.

– Я этим, дед, давно забочусь.

– И добре…

– А кто еще с тобой Маринку вызволяет? – спросил Кондрат.

– Кто? Многие, крестник, – скупо ответил Бурило.

Зная нрав старика, есаул понял, что дед больше ничего не скажет об этом, и перевел разговор на другое:

– Ну, как вам здесь, диду, у Хаджибея живется?

– Лучше не спрашивай об этом, сыну, – вздохнул Бурило. – Терпят нас турки лишь потому, что нужны мы им. А не то – давно бы всех вот так… – Он провел рукой по горлу. – С Лукой я, – продолжал старик, – устроился, пашем землицу у турецкого бея. Озен-башлы тоже возле нас. Иногда и Чухрай заходит. Он у Атттотки в джигитах, что ли… Кто их там разберет! За последнее время Чухрай с Лукой дружбу водит. У них обоих жинки в неволе, в доме паши… Трудно нам. Вся надежда на вас, что скоро поганых с земли нашей сгоните. Сил больше нет, Кондратушка, терпеть супостатов проклятых… В Хаджибее ныне слух прошел среди наших, что скоро туркам конец. Вот я этой ночью присматривал за скотиной на выпасе, вздремнул было маленько, а проснулся – боже правый! Сила несметная идет на Хаджибей. Подполз ближе, пригляделся (звездный воз уже на край неба ушел) – да это ж наши казаченьки да солдатушки. Я в догляд за вами до самой балки шел, не помня себя от радости… Все люди хрещенные радуются, как и я. – Голос старика задрожал, и снова по морщинистым щекам потекли слезы.