Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл Страница 21

Это последнее соображение произвело свое влияние. После недолгого спора раб-бретонец стал собственностью Лициния за полторы тысячи сестерциев, и Эска перешел к господину, который был лучшим и снисходительнейшим человеком в Риме.

Возвратимся теперь к этому последнему, задумчиво прогуливающемуся под колоннадой, на свежем и приятном вечернем воздухе.

Может быть, самым утешительным и милостивым даром Провидения является такое устройство ума человеческого, что он может по своему желанию вызывать прошедшие удовольствия легче, чем скорби. Пережитое горе, правда, дает чувствовать себя снова, иногда с жестокой силой и горечью, но с каждым разом воспоминание о нем становится менее ужасно, и мы, наконец, приходим к тому, что думаем о прошлых страданиях с тем святым и искренним смирением, какое является первым шагом к безропотности и миру. Наоборот, воспоминание о большом счастье, по-видимому, столь близко слито с нашим бессмертием, что ни время не уничтожает его силы, ни отдаленность не ослабляет его сияния. Гнев, скорбь, ненависть, борьба проходят, как сновидения, но улыбка, обрадовавшая нас, подобна лучам полуденного солнца. Нежные слова, сказанные нам и успокоившие наш ум, всегда возвращаются в наше сердце с веянием вечернего ветерка; эти слова кажутся нам столь же очаровательными и нежными, как и прежде, и мы чувствуем, что в то время как преступление, слабость и угрызения совести являются случайными огорчениями человечества — прощение, надежда и любовь составляют его вечное наследие.

Прохаживаясь по длинной колоннаде, Лициний не думает о своей тоске, разлуке и былых печалях, не думает о том, что его драгоценнейшее сокровище было потеряно им и, может быть, стало предметом обладания другого; не вспоминает виденного им покойного и холодного лица, окруженного льняной повязкой. Нет, он все еще в Бретани, с той, кого он любит, под зеленеющим навесом, где наклоняющиеся к земле папоротники лепечут подле старого дуба…

Шум шагов, послышавшихся из внутренних покоев, нарушает его размышления, и на устах полководца появляется серьезная и добрая улыбка при виде подходящего к нему его любимого раба.

Патриция можно угадать по наружности. Это бывалый воин, загоревший и закаленный в многочисленных походах, под небом разных стран. Он еще не пережил время расцвета телесных сил, и черты его лица запечатлены суровой красотой, его борода и волосы, уже посеребренные проседью, еще сохраняют необычную привлекательность. Валерия, понимающая в этом толк, утверждает, что он есть и всегда будет красавцем. Она его весьма уважает, даже любит, и он — единственный человек, суждением которого она дорожит. Словом, хотя она не хотела бы признаться в этом даже себе самой, она несколько боится своего храброго и благородного родственника.

Мужчина, достигший зрелых лет, не будучи связан семейными узами, всегда оказывается в некоторой степени в ложном положении. Нет такого общественного интереса, который бы мог заполнить изгибы и тайники сердца, предназначенные природой для забот, удовольствий и неприятностей домашней жизни. Далекий от постоянного общества, от ежедневных сношений с женой и детьми, — холодный характер делается эгоистичным и мрачным, а мягкий — меланхолическим и угрюмым.

Чего-то недоставало в существовании Лициния, и он еще не нашел ничего, что могло бы заполнить эту пустоту. И часто он спрашивал самого себя, как случилось, что варвар-раб оказался единственным существом в Риме, к которому он испытывал чувство хоть какого-нибудь интереса.

Когда перед ужином он уселся на своем диване, Эска начал разливать. Патриций не мог воздержаться от мысли, что он счел бы за счастье иметь такого сына, высокого и красивого, с таким воинственным видом — сына, которому бы он мог дать наставления о тайнах своей профессии, развивать его ум, направлять склонности и с радостью и любовью заботиться о нем.

Непринужденный разговор начинается между ними, пока полководец занят своим умеренным ужином, состоящим из яиц, куска козленка, винограда и бутылки обыкновенного сабинского вина. Эска рассказывает своему господину о своей схватке в прошлую ночь и о своем новом знакомстве, завязавшемся вследствие этого происшествия. Рассказ об этой стычке заставляет хохотать Лициния, которого очень веселит полнейшее поражение евнуха.

— Ну, мне хотелось бы верить, — говорит он, — что он тебя не признает. Ты так легкомысленно поступил не с кем иным, как со Спадоном, а в настоящее время Спадон — один из самых больших любимцев цезаря. Мне было бы трудно защитить тебя, если бы он открыл твое местопребывание, потому что в его руках наговоры и снадобья — более страшное оружие, чем меч и копье в твоих. Как ты думаешь, Эска: заметил он тебя, прежде чем ты его повалил на землю, или нет?

— Я думаю, что нет, — отвечал Эска. — Ночь была темная, а суматоха страшная… Притом я тотчас же убежал с несчастной девушкой, схваченной ими, как только вырвал ее у толпы.

— И ты говоришь, что видел этих евреев в их доме? — серьезно продолжал Лициний. — Я слыхал много разговоров об этом народе и даже сам выступал против него в Сирии. Не правда ли, что это жестокие, жаждущие крови люди? Говорят, что они убийцы и едят детей. Правда ли, что они предаются гнусным оргиям, где употребляют человеческое мясо, посвящают один день недели уединению, молчанию и обдумыванию человеконенавистных планов против рода человеческого? Уверен ли ты, что твои знакомцы принадлежат к этому народу?

— Они христиане и иудеи, — ответил Эска, слышавший первое из этих слов в своей беседе с Калхасом.

— Что же, это одно и то же? — спросил Лициний.

Но на этот вопрос раб ответил молчанием.