Постправда: Знание как борьба за власть - Стив Фуллер Страница 39

По мнению историка Энн Блэр [Blair, 2010], идея избыточности информации уходит в Средние века и связана с размножением текстов, каждый из которых воспроизводил все то, что нужно было знать читателю, чтобы увидеть не только вклад автора, но и его компетенцию, позволяющую ему сделать указанный вклад. Конечно, это означало, что каждый текст говорил все несколько иначе в силу как непреднамеренной ошибки, так и планомерного искажения. Соответственно, креативность является неизбежным следствием воспроизводства знания во времени. Это можно назвать – в ролзовском духе – исходной позицией знания, представляющей собой систему координат, в которой началась первая современная революция научного знания, связанная с Возрождением, стремившимся устранить интертекстуальные расхождения за счет восстановления «оригинальных» документов, обладающих нормативной силой. Литературный критик Гарольд Блум [Bloom, 1973; Блум, 1998] искусно перепрофилировал эпикурейский термин clinamen – отклонение атомов, которое порождает вещи или лишает их существования, – у него он стал выражать такую исходную позицию знания. Природа того или иного текстуального отклонения, а также степень его осознанности остаются открытым вопросом. Собственно, любое предположительное творение «гения» можно оценивать в качестве продукта либо бесконтрольной некомпетентности, либо откровенного плагиата. Таким образом, исследователь становится детективом, отслеживающим отклонения, начиная с актуального текста и возвращаясь к какому-то прошлому тексту, который, в свою очередь, позволяет вынести суждение о современном тексте. В период Просвещения эта функция приобрела публичный облик в форме «критики».

В соответствии с исходной позицией знания возможность избыточности информации неразрывно связана с определенными качествами самого процесса передачи знания. Например, в Средние века она обнаруживалась в тех поводах для отклонения, которые возникали в силу ручного копирования текста. Признание этого момента не требует учитывать количество людей, одновременно пытающихся выполнить копирование, не говоря уже о мотивах этих людей. Конечно, наличие большего числа переписчиков увеличивает масштаб проблемы, и именно в таком качестве нам представляется проблема «избыточности информации» сегодня. В любом случае исходная позиция не настолько отличается от изменчивости, порождаемой при биологическом воспроизводстве. В обоих случаях вместе с появлением текстуальных или биологических «мутаций», лежащих за пределами предполагаемого спектра ожиданий, возникают интересные онтологические проблемы. В этом смысле Возрождение можно уподобить внедрению более явного процесса фильтрации для передачи текстов, который стандартизирует спектр допустимых отклонений, что в значительной степени соответствует духу «естественного отбора», понимаемого в качестве наиболее общего принципа дарвиновской биологии. Здесь я имею в виду в числе прочего процессы редактуры и кураторства, которые служат определению того, какие тексты передаются далее в пространстве и во времени.

Эта программа задает контекст для понимания слишком громких тезисов Дэниэла Деннетта [Dennett, 1995] о естественном отборе как «универсальном растворителе», устраняющем не в последнюю очередь и проблему истины. Хотя эпистемологи выступали против редукции Деннеттом истины к своего рода неопределенно долгому выживанию контента, ученые Возрождения считали, что они сами участвуют в аукционе истины, задавая стандарты приспособленности, необходимые для подобного выживания. В этой задаче им в значительной степени помог изобретенный Иоганном Гутенбергом печатный станок с наборным шрифтом, который пообещал существенно снизить, а может, и вовсе устранить проблему несовершенного воспроизводства, обеспечив (по крайней мере, в принципе) массовый доступ к стандартизованным и (предположительно) авторизованным текстам, которые можно было просто цитировать, не занимаясь воспроизведением их содержания. Вскоре я займусь концептуальными следствиями этого поворота, но сначала я хочу чуть дольше остановиться на материальных следствиях.

Легко понять, как такая все более нормативная установка по отношению к грубой передаче знания выпестует ту этику неповиновения, которая в XIX в. будет ассоциироваться с романтизмом, периодом, к которому относятся большинство поэтических примеров Блума [Bloom, 1973; Блум, 1998]. Если говорить коротко, то, что редактор в ином случае мог бы не заметить, подавить или же выбросить в качестве попросту ошибок, теперь начинает цениться в качестве оригинальности. В то же время в современный период первенство начинает рассматриваться в качестве дополнительной добродетели истеблишмента, основанной на четком понимании текста-источника, в категориях которого оцениваются предположительно оригинальные тексты, относимые к разряду дополнений, усложнений, отклонений или же ошибок. Современная идея интеллектуальной собственности основана на этой двойной чувствительности, так что оригинальность отображается авторским правом, а первенство – патентом [Fuller, 2002, ch. 2]. Оригинальность оценивается по тому, верен ли «автор» самому себе, а первенство – по тому, верен ли «изобретатель» остальным. Конечно, каждый автор-романтик хотел бы, чтобы его работы послужили основанием для последователей, и точно так же каждый предприниматель-изобретатель хотел бы, чтобы другие считали, что его изобретение было создано исключительно его собственным разумом с минимальной опорой на прецеденты, поскольку он пришел к нему первым.

Элизабет Эйзенстайн [Eisenstein, 1979] известна своим наблюдением о том, что эти современные установки, тогда только-только складывавшиеся, получили полное выражение благодаря печатному станку и, в частности, благодаря созданию мира книг, а позже и журналов, которые оставляли авторам больше времени и пространства для развития и выражения своих оригинальных взглядов. Возможно, первой академической работой, которая смогла в полной мере воспользоваться этим технологическим новшеством, стали «Principia Mathematica» Ньютона – поразительный текст, опубликованный в 1687 г., который представляет собой описание «системы мира» на основе первоначал Евклида, содержащее сравнительно мало ссылок на предшественников и противников. В самом деле, Ньютон «синтезировал» (в гегелевском смысле «снятия») все то, что было сделано до него, и переизобрел весь этот материал в качестве единой складной системы, представленной – по крайней мере, это неявно предполагалось – в качестве изображения мироздания, с точки зрения Создателя, использующего минимальное число принципов для порождения максимального спектра феноменов. Если попытаться выразить ту же мысль грубо, но все же достаточно точно, Ньютон предложил взгляд на физическую реальность с точки зрения «разума Бога», то есть той предельной инстанции, которую св. Бонавентура, первый глава ордена францисканцев и парижский спарринг-партнер Фомы Аквинского, четырьмя веками ранее специально определил в качестве цели всякого христианского научения.

Из выдающегося достижения Ньютона следовало два довольно разных вывода, которые оба служат пониманию современных проблем, связанных с избыточностью информации. Грубо говоря, один относится к гуманитарным наукам, а другой – к точным.

Гуманитарный вывод соотносится с принципиальной доступностью всех прежних исследований, заметнее всего представленной распространением библиотек как хранилищ знания, в которых можно вести поиск. Это увеличило бремя доказательства, легшее на всякого автора, надеющегося «добавить стоимость» в том или ином новом тексте, и это бремя не ограничивается доказательством одной лишь «оригинальности». Это стало стимулом для креативности как способа самовыражения. Последнее приобрело огромное политическое значение во времена молодости Ньютона благодаря министру иностранных дел при правительстве Оливера Кромвеля великому поэту Джону Мильтону, который доказывал в своей «Ареопагитике», что человек должен быть готов умереть ради самовыражения как главного права любого свободного человека. В действительности, право на свободное выражение стало правом на духовную жизнь в мире, который быстро заполнялся другими такими же выражениями, когда все большее распространение получили и письмо, и публикации, и где для прореживания избытка применялись более прямые методы (например, сжигание книг или даже их авторов). Но промотаем историю вперед на 300 лет: «состояние постмодерна» превратило «самовыражение» в довольно пустой, если не снисходительный термин, обозначающий наивное понимание множественных и обычно конфликтующих друг с другом групповых идентичностей, также известных под именем «интерсекциональность», которые вносят свой вклад в конструирование всякой индивидуальной «самости». Если Мильтона в основном интересовало сохранение выразительных способностей субъекта, то постмодерниста сегодня интересует, существует ли вообще такой субъект, который мог бы быть носителем подобных привилегированных способностей.