Против выборов - Давид Ван Рейбрук Страница 22

Недавним сравнительным исследованием установлено: «Бельгийская конституция 1831 года принадлежит к числу важнейших конституций, составленных до 1848 года» ^{90}. В «Новой Кембриджской современной истории» говорится о «маяке», тексте, который «превосходит конституцию практически любого другого европейского государства своего времени»: «Этот образец конституции… обладал столь многими качествами, которые были или уникальны, или гораздо лучше, чем то, что можно было найти где-либо еще… что остается удивляться, что этот текст не копировали чаще» ^{91}.

Одним словом, краткий, наглядный текст из 139 статей будет еще в течение столетия определяющим для значительной части современного мира. Выборно-представительная модель тем самым стала нормой. Токвиль дал ей наименование «демократия», Бельгийская конституция создала образец для международного использования. Борьба за более широкую демократию с 1850 года стала борьбой не против выборов, а борьбой за более широкое избирательное право. Рабочее движение, которое поднималось по всей Европе, даже сделало его одним из своих главных лозунгов. За жеребьевку не ратовали ни в коей мере. В народных кругах жеребьевка даже получила нехороший привкус: она слишком напоминала о ненавистной системе военной жеребьевки, по которой набирали в армию молодых рекрутов. Придумали ее в конце XVIII века французы, но именно в Бельгии такая практика, к отчаянию многих, применялась еще 100 лет. Основоположник фламандской литературы Хендрик Консьянс посвятил этому одно из своих лучших произведений, роман «Рекрут» («De loteling») ^{92}.

Разумеется, целью военной жеребьевки было не равномерное распределение политических возможностей, а нейтральное распределение непопулярных обязанностей. По крайней мере, на бумаге. На деле же поддерживалось социальное неравенство: юноши из богатых семей, вытянувшие жребий, не жалели денег, чтобы отправить сыновей крестьян или рабочих на выполнение своей воинской повинности. Поэтому среди низших классов глубоко укоренилось неприятие жеребьевки: казалось, что она полезна главным образом аристократии. Какой поворот истории! Выборы вдруг стали считаться демократическими, а жеребьевка – аристократической. Ни один социалистический лидер не выступил бы в защиту ее использования в политике, ни один деревенский священник не стал бы ее защищать. С жеребьевкой было покончено.

Джеймс Уиклиф Хедлам, выполнивший в Королевском колледже Кембриджа исследование о жеребьевке в древних Афинах, начал свою книгу, изданную в 1891 году и ставшую классическим трудом, такими словами: «В древней истории нет другого обычая, который так же труден для понимания, как обычай выбирать государственных служащих путем жеребьевки. У нас самих нет опыта использования такой системы; любое предложение ввести ее показалось бы смешным, и трудно поверить, что некогда она была широко распространена в цивилизованном обществе» ^{93}.

Полвека спустя, в 1948 году, Всеобщая декларация прав человека постановила, что «воля народа должна находить себе выражение в периодических и нефальсифицированных выборах». А еще полвека спустя Фрэнсис Фукуяма в своем мировом бестселлере провозгласил «конец истории», благословив мистический брак между парламентской демократией и свободной рыночной экономикой: «Страна демократическая, если она предоставляет людям право выбирать свое правительство путем регулярных, тайных, многопартийных выборов на основе всеобщего и равного избирательного права для взрослых» ^{94}.

Вуаля, консенсус достигнут.

Вот он, патогенез нашего электорального фундаментализма: жеребьевка, наиболее демократический из всех политических инструментов, в XVIII веке потерпела поражение перед выборной системой; однако выборы были задуманы не как демократический инструмент, а как процедура, приводящая к власти новую, непотомственную аристократию. Благодаря расширению избирательного права эта аристократическая процедура существенно демократизировалась, не отказываясь от фундаментального олигархического различия между управляющими и управляемыми, между политиками и избирателями. Вопреки надеждам Авраама Линкольна, выборная демократия осталась скорее government for the people ^[61], чем by the people ^[62]. С ней неизбежно связано что-то вертикальное: в ней всегда были низ и верх, власти и подданные. Участие в выборах становилось подобием служебного лифта, поднимающего отдельных персон. Поэтому демократия через выборы продолжает сохранять нечто от добровольно выбранного феодализма, формы внутреннего колониализма, с которой все согласились.

Синдром демократической усталости, в наши дни проявляющийся повсюду, представляет собой вполне естественное следствие канонизации выборно-представительной системы. На протяжении десятилетий выборы поддерживали надлежащее функционирование демократии, но теперь мы все чаще замечаем, что они – явление, заимствованное откуда-то из другого места. Да, в прошлом эту систему изрядно доработали, чтобы она более или менее соответствовала механизму народного суверенитета, но все же по прошествии двух веков износ начинает давать о себе знать. Эффективность трещит, легитимность скрипит. Повсюду проявляются несогласие, недоверие и протест. Повсюду задаются вопросом: возможна ли какая-нибудь другая демократия? Стоит ли удивляться, что в данном контексте идея жеребьевки снова оживает?