Пастырь Вселенной - Дмитрий Абеляшев Страница 79

Также Лея поведала и о том, что примерно на тысячу женских, с белыми цветочками, кулямб приходится одна мужская, оплодотворяющая при помощи ветра и маленьких пронырливых кулямбовых мошек многие тысячи деревьев на сотни километров вокруг. Это как в лотерее — никто не знает, которая из кулямб в этом году окажется розовой. Тот, чья кулямба оказывалась мужской и оттого не плодоносила, испокон века не бедствовал — ему приносили часть урожая все окрестные жители.

Оттого-то розовая кулямба во дворе издревле считалась знаком особого расположения небес. Еще бы, семья была уверена, что не лишится пропитания до следующего лета, и при этом у них было нечего воровать — дерево-то их не имело плодов; также не надо было следить, чтобы сорвавшиеся с ветвей фиолетовые мясистые шары не сожрали скримлики и прочие местные создания, набегающие целыми стаями на грохот падения увесистых фруктов.

Лея сказала Владимиру, что каждый год надеялась, что именно в этот раз кулямба распустится розовым. Их род был не слишком древним — Лея могла проследить свою родословную лишь на четыреста лет в глубину, — и на ее памяти их кулямба никогда не покрывалась цветами, приносящими счастье. Разумеется, всякое древо имело свой личный документ с подробным описанием его местонахождения и нынешнего хозяина, у которого, собственно, бумага эта и хранилась. Роды Леи и Тидлы обменялись кулямбами 275 лет назад — Лея с благоговением показала Владимиру свиток, которым удостоверялся факт обмена. Мода на подобные мены миновала вот уже как двести лет, и то, что твоя кулямба находится во дворе потомков иной древней династии, лучше всяких бумаг свидетельствовало о тебе, что ты действительно потомственный аристократ — потому-то Лею и водили во двор Тидлы торжественно, как на праздник. Лея была сиротой. Пять лет назад ее родители, тоже военные, погибли при подавлении восстания на одной из далеких колоний. Тогда-то юная девушка и вступила в офицерский корпус. К слову, если Лея будет числиться без вести пропавшей еще семь лет, то ее дом перейдет каким-то дальним, неизвестным ей родственникам, о которых она и слышала-то не больше, чем то, что они есть.

Утром следующего дня Лея разбудила Владимира на рассвете. Зеленые лучи уже коснулись черной земли и остатков снегов, в небе радостно, словно гигантские летучие мыши, порхали пушистые скримлики. Справа от дорожки, ведущей к обнажившейся из-под снега космолетной площадке, Лея присела на корточки на известном ей с детства месте и принялась ждать. Владимир присоединился к ней, присев рядом. Ему отчего-то неуклонно лез в голову носатый Пиноккио, зарывший золотые монеты на так называемом Поле Чудес. «Неужели, — думал Володя, — возможно, чтобы сейчас оттуда что-то показалось, возможно ли, чтобы Лея вычислила этот момент с такой филигранной точностью?» Однако возбуждение от ожидания чуда передалось и Владимиру. Он вглядывался в комочки почвы перед Леей до боли в глазах, пока солнце не сделалось желтоватым. «А ведь здешние жители ждут этого мига целый год, — подумалось Володе. — И сколько семей сейчас вот так сидит на своих обширных — иначе никак — угодьях в ожидании рождения чудесного ростка». Владимиру показалось, что маленький комочек земли, так, крупинка, чуть сдвинулся в сторону. Или это глаза, не выдержав напряжения, родили иллюзию движения?

Однако Володя сказал об этом Лее, и та, деловито кивнув, стала пуще прежнего всматриваться туда, куда Владимир указал пальцем. И вот тут земля уже заметно раздалась в стороны на глазах, и из нее к солнцу, лишь только поднявшемуся над горизонтом, потянулся наклонный сочный росток, толщиной в указательный палец да и напоминающий его своей формой — он был будто увенчан на вершине плоским ноготочкой. Лея тут же бросилась перед ним на колени и поцеловала землю у его основания. Владимир, разумеется, не присоединился к подобному язычеству и лишь тяжело вздохнул, глядя на то, как его жена исполняет первобытный обряд. Как он и опасался, на этом действо не закончилось. Лея, крикнув Владимиру, чтобы тот охранял росток и не вздумал осквернить его своим касанием, так и сказала — осквернить, стремительно вбежала в дом и вернулась через считанные секунды с наполовину заполненной склянкой в руках. В ней была кровь. Лея обагрила росток, успевший за это время подрасти более чем на пять сантиметров, густой липкой жидкостью, тот же как ни в чем не бывало продолжал свой рост. Владимир спросил у Леи, с холодом в сердце и предполагая самое худшее:

— Что это, милая?

— Кровь, — отозвалась Лея, переведя дыхание. — Я вылила полбутылочки на производящее место, пока ты спал, а теперь закончила ритуал. Теперь все хорошо.

«Да уж», — подумалось Володе. А вслух он спросил:

— Киска, ты уж прости, но что ты имела в виду под производящим местом?

Лея покраснела и, поджав губы, молча указала на землю возле ствола кулямбы.

«И то хлеб», — с некоторым облегчением подумалось Владимиру, у которого уже был готов следующий вопрос:

— И чья же это кровь?

— Как чья? — удивилась даже Лея. — Здесь смешана кровь пленных, заколотых в День осеннего снегопада, когда сверху падают тысячи тонн воды. В прошлом году было принесено в жертву сто восемь человек, как обычно. Мне, как аристократке и офицеру, полагается целая бутылочка. Люди попроще используют десятикратно разбавленную кровь, крестьяне же довольствуются кровью еще большего разведения.

Владимир потерянно поднялся и пошел домой. Лея поняла, что он отчего-то расстроен, но сперва даже не сообразила, что это оттого, что он христианин и ему неприятно то, что она сейчас проделала. Девушка внутренне поджалась — ей вовсе не хотелось обижать Володю и пошла следом за ним. Владимир сидел на стуле и вычитывал утренние молитвы по своему молитвослову. Лея села рядом и примирительно сказала:

— Володенька, милый, ну что мне оставалось делать? Пойми, не я же убивала тех пленных. Они и так были приговорены к смерти, так что в этом не было ничего страшного. Ну, так делали и мои родители, и деды, и прадеды — тысячи лет. Скажи спасибо, что нам теперь и не приходится собственноручно закалывать рабов над ростком кулямбы или привязывать их так, чтобы она прорастала сквозь них снизу вверх и тело потом выезжало к небу на ее верхушке. Ведь раньше было и такое.

— Спасибо, — резко ответил Володя и отвернулся.

— Милый, ну ведь это всего лишь ритуал, — растерянно твердила Лея. — Условность, традиция, как хочешь назови.

— Как хочешь? — резко отозвался Володя. — Это человеческое жертвоприношение, вот что это такое. Пойди хоть руки помой.

— Нет, это нельзя, — торопливо объясняла Лея. — Да они совсем чистые, взгляни… После заката я помою руки, а сейчас никак нельзя. Это тоже традиция такая.

Володя обернулся и взглянул на Лею так, словно видел ее впервые. Да, а ведь его жена была язычницей — впервые столь отчетливо, как приговор, подумалось ему. Настоящей, истинной язычницей. А другая истина заключалась в том, что он эту язычницу любил. А третья — что ведь она правда была ни в чем не виновата. Какой же ей быть, если и родители, и прародители ее были еще более отстойными язычниками, чем она сама. Что теперь, на костре ее сжечь за это? И весь Анданор — от маленьких девочек до беззубых старух, от деревенских мальчонок до Императора, — склонившись сейчас над ростками ни в чем не повинной кулямбы, слепо повторял, не хуже обезьян, страшный обычай древности… Володе вдруг до слез сделалось жаль этих несчастных, обрекавших своими слепыми, бестолковыми поступками свои души на проклятие. Ведь среди них были — он это сейчас точно знал — неплохие и наверняка даже очень хорошие люди. На глаза Владимира внезапно набежала горячая слеза — ему вдруг захотелось помочь всем этим людям, лишающим себя вечной жизни из-за такого вот, им самим не нужного ритуала.