Прошлая настоящая жизнь - Елизар Лазовский Страница 62

Был здесь, но сбежал через заднюю дверь, как только увидел этот рыжий ураган. Несколько часов записи пришлось стирать, никакой полезной информации. Хотя надо было для моих американских хозяев оставить, а то они заколебали уже: «Почему так мало новой информации?» Вот вам новая, слушайте.

– Ты знаешь, я раньше никогда не замечал, но, оказывается, он деликатный человек. Так что уверен, его здесь нет давно; скорее всего, он спешно эвакуировался черным ходом, когда ты повисла на мне в прихожей и мы снесли вешалку.

– Снесли? Не заметила… – Катюшка поймала Костину ладонь, поцеловала и стала ее разглядывать: – Как странно! Я никогда не видела такой линии жизни – она у тебя двойная. Не знала, что так бывает.

– Бывает. В жизни все бывает, – ответил Костя, пытаясь подняться.

– Ты куда?

– Посмотри на время – пойду что-нибудь к ужину сварганю.

– Лежи, кулинар! У тебя женщина в доме, я сама все приготовлю. – Катя поднялась с дивана, который они, оказывается, даже не раздвинули.

Когда Катя с порога прыгнула на Костика, обхватила его руками и ногами, как обезьяний детеныш, и начала целовать, ни у кого из них не хватило терпения раздвигать и застилать диван; хорошо хоть, ее пальто с сапогами успели скинуть в прихожей рядом с поверженной вешалкой.

– Ты гречку любишь? – крикнула Катя из кухни, когда ревизия шкафчиков вскрыла запас круп в самом верхнем и дальнем углу.

– Не помню, я ее давно не ел.

– Значит, полюбишь.

«Даже странно, – думала Катя, шустря на кухне, – что у него запас обнаружился. Обычно это женщины делают; с нашим снабжением приходится хранить по пять – десять пакетов разных круп, консервов, закупать впрок соли-сахара, морозилки до отказа забивать, на балконе мешки с картошкой хранить до морозов…»

Они ели гречку с жареным луком, морковкой и все той же тушенкой. И Катя объясняла Косте, что сейчас уже конец сентября, что на улице холодно и мерзко, что так же мерзко было у нее на душе, когда она ждала-ждала от него звонка или весточки. А Костя, легко краснея, как все рыжие, оправдывался за свое плохое поведение, беззаботно отмахивался от глупых необоснованных подозрений и внаглую требовал доказательства Катиной любви в виде добавки – и любви, и гречки…

Сентябрь 1979 года

А Лида пошла в девятый класс. 9-й «А», первый и единственный у них в школе, как и в большинстве московских школ. Одиннадцать мальчиков и двадцать две девочки. Из трех восьмых сформировали всего один класс, остальных распихали по ПТУ. В самом начале учебного года в девятом классе девочки поначалу предпочитали кучковаться по буквам: «ашницы», «бэшницы», «вэшницы». Потом выяснится, что все девчонки оказались вполне нормальными и начнут образовываться «внебуквенные» взаимные симпатии. Вот только жалко, Наташка Малинкина ушла, училась она всегда не очень, вот и выперли ее в ПТУ. Но она, как показалось Лиде, совсем не была огорчена. Сережка Третьяк тоже не попал в девятый, а пошел в ПТУ на краснодеревщика. В то же ПТУ пошла учиться и Наташка, на бухгалтера.

А еще Лида снова воспрянула духом. Константин работает над принципиально новым подходом к созданию машины времени. Влюбленная по уши Катерина жаловалась, что очень мало видит любимого мужчину, что тот часами, а то и сутками напролет сидит над своими тетрадями. Она, конечно, роптала, но терпела и понимала, что от ее терпения будет зависеть их совместное будущее. Вон Танюшке Лешка предложение сделал, а когда она дождется, вздыхала Катя. Лида тоже терпела и ждала, только не замужества, а завершения работ Константина, ничего другого ей не оставалось.

Декабрь 1979 года

…Вот он, «серпастый и молоткастый советский паспорт». Лида уже и забыла, как он выглядел. Когда исполнилось шестнадцать, она пошла фотографироваться и собирать документы; в паспортном столе ее спросили, какую национальность она выбирает, мамину или папину. Лида на автомате ответила «мамину». «То есть белоруска?» – уточнила паспортистка. И только тогда Лида задумалась, что знание десятка слов не делает из нее белоруску. «Пишите папину», – решительно ответила она. В конце декабря она получила новенький, пахнущий типографией, паспорт гражданина СССР – «документ все-таки».

В день рождения снова нашла у дверей белую гвоздику. Как он это проделывает? И на ДР, и на Новый год, и на Восьмое марта, и на окончание экзаменов, и на первое сентября, а еще первого июня, в День защиты детей – это что, насмешка? И ни разу Лиде не удалось подловить таинственного воздыхателя. Сказать, что она была заинтригована, – ничего не сказать.

Лида лежала в кровати и, как всегда, разглядывала узоры на ковре, который был одним из поводов для маминой гордости. Еще один повод для гордости размером два на три висел в большой комнате около софы, на которой спали родители. И еще один ковер лежал на той самой софе. Так было у всех ее друзей, знакомых и родных – чем больше ковров, тем богаче. Лида водила пальчиком по ковровым завитушкам, снова и снова ломая голову над загадкой, кто был этот таинст венный поклонник. Она уже ныла от любопытства и дорого дала бы за разгадку этой тайны. Решив, что сама с этим не справится, рассказала Вите. Тот предложил свою помощь.

– Я могу у Алексея попросить на денек камеру, пусть установит ее на твоей площадке; попадется в объектив твой кавалер как миленький. Да, в 2020 году с этим было гораздо проще, я бы и сам справился, а сейчас таких товаров в свободной продаже нет.

30 декабря поздно вечером, чтобы не пугать жильцов третьего этажа, Алексей установил маленький глазок рядом с Лидиной дверью.

– Ну вот, готово. 1 января заберу, но не рано, поспать дай в законный выходной…

1980 год

2 января, в первый рабочий день 1980 года, старший лейтенант Парфус стоял навытяжку перед полковником Семецким и заканчивал доклад:

– …В результате изучения видеозаписи при помощи дополнительных технических средств идентифицировать неизвестного так и не удалось.

– А может, ты перебдел, старлей? – просипел Семецкий. «Простужен, что ли?» – подумал Алексей.

– Я сам был бы рад узнать, что зря перестраховываюсь, – продолжал Алексей, – но уж больно умело он работал перед камерой, как будто знал, что она есть и где именно расположена. Несомненно, почерк мастера – бесформенная одежда, размер не определить, шапка-ушанка собачья огромная, с опущенными «ушами», до самых глаз надвинута, плечи подняты, к камере все время спиной поворачивался, у самой двери согнулся в три погибели. Бесполезно. Ну разве что только рост определяется более-менее, но с такими приметами… Была бы еще камера почувствительнее, а то в подъезде такая темень, горят «лампочки Ильича» маломощные, а на первом этаже вообще лампочку выкрутили. Да и все эти рассуждения меркнут перед тем фактом, что, кроме Лидиных, отпечатков на цветке не нашли, хотя бы плохо читаемых фрагментов. Значит, мы имеем дело с профессионалом.

Семецкий предложил старлею сесть, присел рядом, ослабил воротник и галстук, поморщившись от боли. Алексей успел заметить краем глаза красный след на шее полковника. «Странгуляционная борозда, что ли?» – ужаснулся он.