Сейчас вылетит птичка! - Курт Воннегут Страница 39

Мне было неловко сидеть, уткнувшись в газету.

— Батюшки, кого мы видим, — произнес я.

— Как дела? — спросила она холодно. — Все посмеиваетесь?

— Просто умираю от хохота. Садизм, понимаете ли, на подъеме. Его уже легализовали в Нью-Джерси, на очереди — Индиана и Вайоминг.

Она кивнула.

— В тихом омуте черти водятся, — загадочно заявила она.

— Это вы обо мне, Эллен?

— О себе.

— Понял, — сказал я озадаченно. — Вы хотите сказать, что невооруженным глазом всю вашу глубину не разглядишь? Я согласен. — Это была правда. Поразительно, как мало можно было увидеть в Эллен — в интеллектуальном смысле — невооруженным глазом.

— Глазом Ларри, — уточнила она.

— Перестаньте, Эллен, вы уже наверняка про него забыли. Самовлюбленный эгоист и ходит в корсете, чтобы живот не вываливался.

Она остановила меня, воздев руки к небу.

— Не надо, лучше скажите мне про открытки и клаксон. Что он про это говорит?

— Открытки? Клаксон? — Я покачал головой. — Ни о том, ни о другом — ни слова.

— Натур, — сказала она. — Отлично, замечательно. Просто отл.

— Извините, но вы меня запу, к тому же у меня ва встр, — сказал я, поднимаясь.

— Что-что?

— Вы меня запутали, Эллен. Я бы постарался вникнуть, но у меня нет на это времени. У меня важная встреча. Удачи, дорогая.

У меня действительно была назначена встреча — со стоматологом. По завершении этого не самого приятного визита я понял, что хребет дня окончательно сломан, и решил навестить Ларри и выяснить, о каких открытках и клаксонах идет речь. Был вторник, четыре часа пополудни, и Ларри, понятное дело, сидел у парикмахера. Я вошел в парикмахерскую и плюхнулся в кресло рядом с ним. Лицо было в мыльной пене, но это безусловно был он, Ларри. Уже многие годы во вторник в четыре часа в этом кресле не сидел никто, кроме него.

— Пострижемся, — сказал я парикмахеру, после чего повернулся к Ларри: — Эллен Спаркс утверждает, что в тихом омуте водятся черти.

— М-мм? — вопросил Ларри сквозь слой пены. — Кто такая Эллен Спаркс?

— Твоя бывшая ученица. Помнишь? — Изображать потерю памяти — это был старый фокус Ларри и, насколько я понимаю, срабатывал он неплохо. — Она выпустилась два месяца назад.

— Всех выпускниц разве упомнишь? — сказал он. — Штучка из Баффало? Бакалейные товары оптом? Помню. Шампунь, пожалуйста, — обратился он к парикмахеру.

— Конечно, господин Уитмен. Естественно, следующим номером — шампунь.

— Она хочет знать про открытки и клаксон.

— Открытки и клаксон, — задумчиво повторил он. — Ни о чем не говорит. — Потом прищелкнул пальцами. — Да, да, конечно. Можешь сказать ей, что она меня абсолютно достала. Каждое утро в моем почтовом ящике лежит ее открытка.

— И что там?

— Скажи ей, что почту приносят, когда я ем яйца в мешочек. Я кладу почту перед собой — ее открытка лежит сверху. Доедаю яйца, хватаю открытку со свойственной мне страстью. Что происходит дальше? Я разрываю ее напополам, потом на четыре части, потом на шестнадцать — и бросаю этот маленький снежный ураган в корзину. Потом перехожу к кофе. Стало быть, о содержимом этих открыток я не имею ни малейшего понятия.

— А клаксон?

— Это еще хуже открыток. — Он засмеялся. — Женщина, которой пренебрегли, настоящее исчадие ада. И вот каждый день в половине третьего, когда я начинаю распеваться, что, как ты думаешь, происходит?

— Она пять минут подряд жмет на клаксон и выводит тебя из себя?

— На такую наглость она не способна. Но каждый день я слышу один короткий, почти неслышный сигнал клаксона, потом переключается передача — и это глупое дитя уезжает.

— Тебе это не мешает?

— Мешает? Я человек чувствительный, тут она права, однако она недооценила мое умение приспосабливаться. Пару дней мешало, а сейчас это тревожит меня не больше, чем шум поезда. Я даже не сразу понял, о чем ты спрашиваешь, о каких таких клаксонах.

— Ее глаза налиты кровью, — предупредил я.

— Ей бы эту кровь — на подпитку мозга, — заметил Ларри. — Кстати, что ты думаешь о моей новой студентке?

— Кристина? Будь она моей дочерью, я бы отправил ее учиться на сварщика. Она из тех, кого учителя в начальной школе раньше называли «слушателями». На уроке пения их задвигали подальше в угол и просили ножкой отбивать ритм, но ротики держать на замке.

— Она настроена на учебу, — решительно возразил Ларри. Ему не нравились намеки на то, что его интерес к студенткам выходит за чисто профессиональные рамки. Поэтому, можно сказать, в порядке самообороны, он агрессивно отстаивал творческие возможности своих подопечных. Например, отпускать колкости по поводу голоса Эллен он стал далеко не сразу — лишь когда созрел для того, чтобы заточить ее в глубокую темницу.

— Через десять лет Кристина сможет спеть про Мэри и овечку.

— Погоди, она еще тебя удивит.

— Сомневаюсь, а вот Эллен может удивить, — ответил я. Как-то мне не понравился облик Эллен, она словно намеревалась выпустить в жизнь какие-то пугающие, неудержимые силы. Впрочем, пока дальше дурацких открыток и клаксона дело не шло.

— Какая Эллен? — пробурчал Ларри из-под горячего полотенца.

У парикмахера зазвонил телефон. Парикмахер дернулся к трубке, но второго звонка не последовало. Он пожал плечами.

— Странно. В последнее время всякий раз, когда здесь сидит господин Уитмен, телефон проделывает такую штуку.

Телефон на моем прикроватном столике зазвонил.

— Это Ларри Уитмен!

— Сгинь и рассыпься, Ларри Уитмен!

Стрелки часов показывали два ночи.

— Вели этой девице прекратить, слышишь?

— Хорошо, с радостью, не сомневайся, — прогудел я спросонья. — Кто и что?

— Бакалея оптом, кто же еще? Штучка из Баффало. Слышишь меня? Пусть прекратит немедленно. Свет, черт бы драл этот свет!

Я уже начал класть трубку на рычаг, тайно надеясь, что смогу повредить Ларри барабанную перепонку — как вдруг проснулся и понял, что в восторге от услышанного. Неужели Эллен наконец применила свое секретное оружие? Вечером у Ларри был сольный концерт — и что, она выкинула какой-то номер при всем зрительном зале?

— Она ослепила тебя фонариком?

— Хуже! Когда в зале погасли огни, она осветила свое круглое лицо дурацким крохотным фонариком — знаешь, такие болтаются на цепочках для ключей, пока батарейка не выдохнется. И вот она сидела и ухмылялась из темноты, как размороженная смерть.

— И что, так и светила весь вечер? Странно, что ее не вышвырнули из зала.