Эра негодяев - Александр Усовский Страница 19

Левченко замолчал. Его собеседник тоже приумолк, глубоко задумавшись.

Парк заканчивался, впереди маячили какие-то хозяйственные постройки, курятники, ржавело несколько остовов 'москвичей' и 'запорожцев'.

— Ну что, пошли обратно. Заодно обговорим технические моменты. — Левченко решительно развернулся в сторону центрального входа.

— Да что там обговаривать, все в целом ясно. Где-то через недельку я приеду за трубами, еще дней двадцать мне потребуется для организации перевозки, пару-тройку недель — на доставку. Еще пару недель на всякие непредвиденные случайности — короче, через два месяца трубы будут в Венгрии. Смету я к приезду в Подольск подготовлю, с кем у мадьяров связываться — вы мне скажете. Вроде ничего не упустил?

— Ну, в целом ничего. Значит, четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого с двух часов дня я тебя буду ждать по тому адресу, с деньгами и явками. Сколько примерно денег потребуется?

— Я думаю, тысяч сорок-пятьдесят.

— Хорошо, у меня с собой будет шестьдесят тысяч. Надеюсь, хватит.

— Да ладно, я вообще-то не о деньгах хотел поговорить.

— А о чем же?

— Вот мы собираемся за сербов подпрячься… Нам это надо? Ну, в самом лучшем случае свалят ваши добры молодцы десяток 'торнадо' или там 'файтинг фалконов' — и что от этого измениться? Для нас, в смысле? Все равно они сербов допрессуют, не так, так эдак?

— Хороший вопрос. Я тебе на него по-еврейски отвечу, тоже вопросом. Как ты думаешь, много у нас, у России — я имею в виду, у Большой России, то есть у всех нас — так вот, много у нас шансов на успешное будущее?

— По ходу, не больно много.

— Я тебе скажу больше. Шансов у нас вообще нет. К нам в контору светлые головы из одного НИИ, почти покойного, поставили компьютер, из последних сил собранный — не такой, на каком детишки в 'ДУМ' рубятся — а настоящий, полподвала у нас занял. Мощности немыслимой! Таких в мире всего десяток, причем восемь из них — в Японии и Штатах. Денег стоил просто чудовищных! Ввели мы в эту умную машину все данные, которыми располагаем — сам знаешь, данных у нас до хера, и самых достоверных — и попросили просчитать будущее нашей страны.

— И что?

— А ничего. В двух тысячи сорок шестом году нас уже нет.

— То есть как нет?

— А просто — нет, как государства, нет, как единого народа. Есть десяток каких-то квазигосударств, каждое — под протекторатом какого-нибудь соседа, ближнего или дальнего. Есть пространства, где вообще никаких намеков на государственность нет — анархия, как в Гуляй-Поле у батьки Махно. А России нет — и вас, кстати, тоже нет. Хотя машина о вас лучшего мнения — вы, по ее мнению, продержитесь года на полтора дольше.

— Твою мать! Может, ваша машина ошибается?

— Есть такая вероятность. Впрочем, машина дает допуск на действия внесистемных факторов, которые кардинально изменят ситуацию. Вероятность успеха — где-то шесть сотых процента.

— И что дальше делать?

— Рыпаться. Знаешь байку про двух лягушек в крынке со сметаной?

— Знаю. И много мы нарыпаемся? Шансов же нет?

— Ну, шесть сотых процента у нас все же есть.

— Немного.

— Немного, согласен. Но шанс есть. Мы — наша контора, и ты в том числе — и есть тот самый внесистемный фактор, который в нужное время и в нужном месте должен будет переломить худую судьбу. Как та последняя соломинка, что ломает горб верблюду. То, что мы ввязываемся в бузу на Балканах — означает, что мы вступаем в бой с нашим врагом в предполье, в предмостном укреплении. Потому что завтра, очень может такое случится, нам уже придется сражаться с ним на улицах наших городов.

— Что ж, раз дело так серьезно…

— А ты сомневался? Ты Толкиена, конечно, читал?

— А то! Как только появился, году, кажется, в девяносто втором.

— Значит, помнишь Арагорна?

— Который потом стал королем Минас-Тирита?

— Его. Он и его товарищи — Следопыты, витязи Нуменора — охраняли мир Хоббитании, Раздола и прочих сказочных стран — от зла и невзгод, не ожидая для себя льгот и привилегий. Сражались со Всеобщим врагом, зная, что шансов все равно нет, что зло все равно неудержимо катиться на них девятым валом и, рано или поздно, все они полягут в этом безнадежном сражении. Знали — и все равно считали нужным встречать врага лицом к лицу и с оружием в руках. Так вот: мы с тобой — такие же хранители, только этого, нашего, мира. Просто живем не в сказке — вот и вся разница. А функции такие же, и враг тот же, и желает он нашей стране того же — разрушения и погибели. Так что ничего в мире не меняется — меняются лишь действующие лица одной и той же бесконечной пьесы. Сегодня — наш черед принять вызов судьбы. И шансов на успех у нас не больше, чем у сказочных дунаданцев Толкиена. И плакать по нас никто не станет — случись что… Ты учти, что трилогия Толкиена — не совсем сказка; вернее даже, совсем не сказка. Это матрица, по которой идет развитие человечества! Причем, заметь, ее можно приложить к любому моменту человеческой истории — и всегда она будет в масть… Если убрать из нее всяких сказочных персонажей — или заменить их на людей — то совпадения будут вообще стопроцентными! Старик написал не сказку — он создал алгоритм решения главной стратегической задачи для любой нации, борющейся за свое выживание. А выживает, друг мой Одиссей, лишь та нация, которая, наперекор злой судьбе, продолжает рыпаться. Не вся, конечно — но в лице своих передовых дозоров продолжает вести войну, когда враг, кажется, уже везде одержал верх. Никогда не сдаваться — и тогда из самой безнадежной ситуации появляется выход. Вот в чем ценность этой книги! — Левченко внезапно замолчал, немного устыдившись своего напора; затем, уже совсем другим тоном, спросил: — Кстати, что у тебя в личной жизни?

— Да так, тишина… Ходит ко мне тут одна, официантка из кафе 'Золотой петушок'. Добрая девушка… Плакать, если что, не станет.

— А та твоя романтическая история с немкой из ГДР?

— Она так и осталась романтической историей. Причем, за давностью лет, историей уже античной. Шесть лет прошло…

— Ну что ж, жаль, конечно… Но ничего не поделаешь. Ну, вот мы и пришли к твоему дворцу. Подниматься не буду, жду четырнадцатого и два последующих дня. Все, будь здоров!

— И вам не кашлять. Счастливого пути!

— Спасибо. Ну, я пошел.

Обменявшись рукопожатиями, они разошлись в разные стороны. Левченко — направо, на вокзал, его собеседник — налево, вверх по проспекту Революции — к себе домой. И если бы подполковник, отойдя на десяток шагов, обернулся — он бы не узнал недавнего своего собеседника. По направлению к центру города шел человек, не имевший ничего общего с тем обитателем подзапущенной холостяцкой квартирки, которого подполковник Левченко увидел три часа назад — другая походка, выпрямившаяся спина, поднятая голова. По проспекту Революции шел мужчина, причастный к большому и важному делу; и он не знал — и не хотел больше знать никогда! — того, недавнего, уставшего человека с потухшими глазами, бессильно опустившего руки.