2084. Конец Света - Буалем Сансаль Страница 12

После войны, которая разрушила все и радикально изменила историю мира, нищета выбросила на улицы всех шестидесяти провинций империи сотни миллионов несчастных; это были дикие племена, потерявшиеся семьи или то, что от них осталось, вдовы, сироты, инвалиды, умалишенные, больные проказой и чумой, пораженные отравляющими газами и радиацией. Кто мог им помочь? Ад был повсеместно. Бандиты с большой дороги кишмя кишели, они собирались в целые армии и грабили всех, кто еще выжил в этом несчастном мире. Долгое время крепость служила пристанищем для бродяг, которым хватило сил и мужества встретиться лицом к лицу с преградой горного хребта Уа. То был своего рода Двор чудес ^[2], куда приходили издалека, чтобы найти убежище и справедливость, а встречали разврат и смерть. Можно даже сказать, худшего мира, чем тот, свет не видывал.

Со временем порядок был восстановлен. Разбойников поймали и казнили в соответствии с обычаями каждого региона, машины смерти работали днем и ночью, изобретались тысячи способов их усовершенствования, но даже будь в сутках тридцать шесть часов, их не хватало бы для выполнения ежедневной работы.

Вдов и сирот попристраивали в разных местах и позволили им заниматься разным мелким ремеслом. Больные и инвалиды продолжали нищенствовать, брошенные на произвол судьбы, и без медицинского ухода помирали миллионами. Именно в целях очистки города и деревни от трупов, пропитавших всё своим зловонием и служивших рассадником стольких болезней, и создали тайную, но очень эффективную гильдию сборщиков мертвых. Для организации их деятельности были изданы специальные законы, а Справедливое Братство обнародовало религиозный эдикт, который придал сакральное значение тому, что главным образом касалось вопросов общественной гигиены и корпоративных интересов. Очищенную, прибранную, отремонтированную крепость сделали санаторием, куда выдворяли чахоточных. Уже забылось, в результате какого запутанного умозаключения всех убедили, что они являются причиной всех напастей человечества. Против больных туберкулезом мобилизовали все силы, их изгнали из городов, а затем и из деревень, где необходимо было возобновлять сельскохозяйственные работы. Вместе с оттепелью суеверие ушло, но на практике ничего не изменилось: чахоточных продолжали ссылать сюда.

У больных и паломников, которые прибывали со всех концов необъятной империи, Ати научился многому. Он узнавал названия других городов и обрывки их истории и обычаев, слышал чужой акцент и видел чужую повседневную жизнь, впитывал неожиданные и поразительные сведения. Крепость предоставляла возможность глобального ви́дения народа верующих в его бесконечном разнообразии, каждую группу с присущими только ей характером и поведением. Можно было слышать и язык паломников, на котором они приглушенно говорили меж собой, подальше от посторонних ушей, причем с таким воодушевлением, что невольно хотелось понять, о чем же идет речь. Но шушуканье тут же прекращалось: чужаки были осмотрительны. Когда Ати немного окреп, он стал бегать из палаты в палату и весь превращался в глаза, уши и даже нос, потому что у каждой группы был еще и запах, очень характерный: любого можно было выследить по запаху. А еще они узнавали один другого по акценту, по внешнему виду и чуть ли не по взгляду, и, не успев обменяться тремя знаками, бросались друг другу в объятия, всхлипывая от избытка эмоций. Было трогательно видеть, как они ищут своих, точно на переполненном базаре, собираются в каком-нибудь темном углу и лепечут на своем наречии, будто хмельные. Что они говорили друг другу целыми днями? Лишь слова, но они явно поднимали моральный дух собеседников. Это было прекрасно, но более чем неосмотрительно: закон предписывал разговаривать исключительно на абиязе, священном языке, которому Йолах обучил Аби, чтобы объединить верующих в одну нацию, а другие языки, плоды случайных обстоятельств, считались бесполезными: они разъединяли людей, обосабливали их в отдельные группы, развращали душу придумыванием вранья. Уста, которые произносят имя Йолаха, нельзя осквернять неподлинными языками, которые извергают зловонное дыхание Балиса.

Ати никогда об этом не думал, но если бы раньше ему задали вопрос на эту тему, он ответил бы, что все абистанцы похожи между собой, что все они такие же, как и он, как и его соседи по району в Кодсабаде – единственные представители человечества, которых он когда-либо видел. Однако теперь стало ясно, что люди настолько многогранны и разнообразны, что в итоге каждый из них представляет собой отдельный мир, единственный и неизмеримый, а это некоторым образом подвергало сомнению понятие о едином доблестном народе, состоящем из сплошных близнецов. Ведь тогда люди превратились бы в очередную идею, противоречащую принципу человечности, сконцентрированной в каждом отдельном индивидууме. Захватывающее и тревожное чувство. А что же тогда есть народ?

Крепость исчезла в тумане, за пеленой слез Ати. Он видел санаторий в последний раз. Он будет хранить о нем мистические воспоминания. Именно там он узнал, что жил в мертвом мире, и именно там, в самом центре драмы, на дне одиночества, ему явилось потрясающее ви́дение абсолютно непостижимого иного мира.

Возвращение домой продолжалось целый год или около того. Ати пересаживался с повозок на грузовики, с грузовиков в поезда (в тех регионах, где железной дороге удалось выдержать войну и одолеть ржавчину), а с поездов на телеги (там, где цивилизация опять пропадала). А иногда и пешком или на муле, через крутые горы и дикие леса. Тогда караван полагался на волю случая и своих проводников и продвигался со всем упорством, какое только возможно.

В конце концов состав прошел не менее шести тысяч шабиров, прерываясь на изводящие еще больше бесконечные остановки в самых разных местах, в лагерях для перегруппировки и диспетчерских центрах, где огромные толпы людей в полной неразберихе встречались и расходились, терялись и находились, формировались и расформировывались, а затем безропотно размещались, чтобы разумно распорядиться временем. Караванщики ждали приказов, которые не приходили; грузовики ждали запасные детали, которые никак не могли достать; поезда ждали, пока восстановят рельсы и реанимируют паровоз. А когда наконец все было готово, вставал вопрос о машинистах и проводниках, нужно было срочно бросаться на их поиски, а затем вновь терпеливо ждать. После множества розыскных уведомлений и неожиданных встреч выяснялось, что они уже чем-то заняты. Причины назывались самые разные, использовались как избитые темы, так и новые: машинисты отбывали на чьи-то похороны, проведывали тяжелобольных друзей, решали семейные проблемы, участвовали в неких церемониях, отдавали пропущенные ранее пожертвования, но чаще всего – и это абистанцы беспринципно считали самым незначительным грехом – они бросались заниматься какой-нибудь волонтерской работой, чтобы набрать положительные баллы перед следующим Благоднем. Они оказывали помощь там, где в ней нуждались: здесь восстановят башню какой-нибудь мокбы, там выкопают могилы или колодцы, перекрасят мидру, проверят списки паломников, помогут спасателям, поучаствуют в поисках пропавших людей и тому подобное. Такая добродетельность подтверждалась обычной запиской, без каких-либо печатей, которую предъявляли в комитет Благодня в своем районе; никто не жульничал, так как представление документа сопровождалось принятием присяги. В общем, теперь каравану оставалось только найти высокопоставленного чиновника, который выдаст разрешение на выход из лагеря. Разумеется, наверстать потерянное время уже не представлялось возможности, так как дорога, по которой предстояло идти, сулила лишь очередное мучение, достигавшее кульминации в сезон дождей.