Якса. Бес идет за мной - Яцек Комуда Страница 11

– Устуди, гараун!

– Устуди!

– Ук! Ук!

Их загнали на холм, под жесткое знамя, неподалеку от огромного дерева, которое тянули с дюжину связанных возов и которое возносило свои кривые, гнутые ветви к небу.

И тогда начали убивать, вырезать безоружных. Сперва хватали, выволакивали из толпы, бросали на колени у стоп владыки и его рабов.

– Служи кагану после смерти! – неслось в равнодушные небеса. После каждого вскрика, каждого пожелания – удар, тихий свист, крик, хрип, конец жизни, край существования.

– Есса-а-а! Есса! Есса! – начали кричать умирающие. Дергались, пытались сбежать, словно измотанные целым днем боя ноги быстрее хунгурской стали и копыт.

Крик «Есса» вырывался как стон и поднимался к небесам, так что воины в кафтанах и островерхих шапках начали дрожать и опускать поднятые для удара кривые мечи. Некоторые хватались за амулеты из костей, висевшие у них на бедрах на ремешках. Но командиры принялись лупить людей батогами, гнать на кровавую работу.

И те начали ударять иначе: сбоку или снизу. Рубили пленников по горлам, чтоб те не произносили имя короля-духа. Умирающие давились молитвой, их уста заливала кровь.

А головы падали одна за другой. Но не лежали у стоп кагана. Молодые хунгуры сразу хватали те за бороды и подрезанные, подбритые на висках волосы. Бежали, сколько было сил, к дереву и складывали головы у корней, опрыскивая кору, серую, будто шкура древнего чудовища, кровью. А останки несчастных заволакивали на ветви.

* * *

Пока свершался последний акт для лендичей и их союзников, неподалеку, под большим знаменем хунгуров, проходила церемония предательства и подданства, унижения в другом стиле; испытывались гибкость шей и легкость коленей, готовых сгибаться по любому кивку нового господина.

Князь дреговичей Сван шел медленно, без оружия и шлема – на встречу с каганом. Грузный, но глядящий остро и печально из-под седой гривы и кустистых бровей.

Хотел идти бить челом, но дорогу ему загородила стена гвардейцев в золоченых доспехах из пластин, пришитых ремнями к толстым узорчатым кафтанам. Чуть искривленные наконечники копий, заточенные до бритвенной остроты, коснулись его шеи, уперлись в живот, загородили дорогу, целясь в глаза.

– Ты не подойдешь так к кагану, раб! – заворчал Горд. – Нынче лендийский пес посягнул на здоровье великого Горана Уст Дуума. Потому никто из вас не окажется к нему ближе, чем на длину копья гвардейцев.

Сван замер, бросил злой взгляд, но тотчас опустил голову, откашлялся.

– Как же… мне воздать почести кагану?

– Воздашь их без одежд, раб! Голым, как тебя родила Мать-Земля.

Сван хотел протестовать, но его соратник, беловолосый советник, потянул его за руку и зашептал что-то на ухо.

– Уберите ваши палки! – хмуро сказал князь. – Сделаю!

Гвардейцы по знаку убрали копья. Сван развел руки, вскинул голову, выпятил грудь.

Подбежали двое прислужников. Стянули с него шлем и чепец, расстегнули ремни круглого, будто зеркало, нагрудника.

Сван наклонился и вытянул руки, чтобы еще двое могли расшнуровать на боках, расстегнуть и снять ему через голову драгоценную кольчугу, украшенную под шеей светлыми пластинами.

– Давай! Давай! – фыркнул Горд. – Всё, раб!

Ему развязали ремешки стеганки. Сняли, открыв толстую, вышитую знаками и разноцветными орнаментами под шеей рубаху.

Сняли и ее, обнажив выпяченный, поросший черным волосом живот, мощные плечи и шрамы на теле.

– Дальше! Полностью! – кричал заместитель кагана.

Сван затрясся, но позволил снять с себя кожаные сапоги с застежками, развязать ноговицы. Заколебался, но лица хунгуров были суровы, кочевники подгоняли его криками, а Горд сурово кивал.

Наконец князь снял подштанники, открыв свету естество. И встал голый, с цепью, что свешивалась с бычьей шеи. Гордый, будто коряга, грубый, но хлестанный градом презрительных взглядов.

– Подойди, раб! Подойди, но – вот так!

Вдруг свистнула веревка, и аркан упал на голову князя. Сжалась и потянула его, поволокла, будто вола, голого, по окровавленной траве, прямо пред лицо кагана Тоорула, мрачного как зимняя ночь.

Сван шел; дорогу, которую Лазарь миновал с поднятой головой, он пробегал, ругаемый, подгоняемый копьями, оплевываемый. Шел, бежал, смешно колыхая большим животом, пока Горд, который подступил сбоку, не указал ему место. Тут!

Князь замер, пораженный, потому что здесь лежал безголовый труп, который он узнал по сюркотте и одеждам. Труп короля Лазаря.

– Давай, поклонись своему бывшему господину!

Сван грохнулся на колени на тело владыки Лендии, ударил челом раз, второй, третий. Но каган словно не заметил того.

– Великому, трижды благословенному, вседобрейшему и самодержавному кагану – бью челом! – выдохнул князь. – Светлости нашей, нам милой, защитнику и владыке. К ногам приношу благодарственные молитвы Дреговии и жертвую землю и воду, потому как не желаем мы служить фальшивому королю лендичей, но преклоняем колени пред тобою и тебя призываем.

Тоорул махнул рукой советнику. А когда тот подбежал, выплюнул в подставленную ладонь плод, который был у него во рту.

Горд подошел к Свану, поднял за волосы его голову. И всунул остатки непережеванного в рот князя, сильно и грубо, другой рукой нажимая на челюсти, будто коню, что не хочет раскрывать пасть, чтобы принять удила.

– Ешь пищу кагана! – загремел Горд. – Пей его кумыс. Ступай по его земле… Служи ему за жизнь!

Словно из-под земли раздался грохот. Это заговорили барабаны.

Сван ел, медленно двигая челюстью и трясясь, словно дикий зверь в клетке. Пережевывал еду как собственное поражение.

– На! – Горд похлопал его по плечу. – Ступай к своим. Созови их и жди. Еще нынче проведешь нас с недобитками в Монтанию. К господарю. Пригодишься. Ты уже свой!

Мягкие весенние сумерки опускали завесы траура на все, что происходило вокруг.

– Горд! – крикнул Тоорул.

– Да, каган?

– Узнай все о человеке, который посягнул на жизнь моего отца. Откуда он и как его звали. И были ли у него дети, кровные, рабы, жены и наложницы. С кем он ходил, где спал, для кого открывал рот. Я хочу знать все, ты понял?

– Да, каган.

* * *

Они убегали всю ночь, пока не вставали, покрытые пеной, кони. Тогда они давали коням короткую передышку, вылезали из седел, распрямляя кости, ослабляли подпруги и пасли животных на слабой весенней травке. Ехали вшестером: Чамбор, Бор, Ворштил, оруженосец и двое пахолков.

– Как я не люблю убегать, – жаловался владыка Ковесов не оглядываясь. – Уже третий раз даю драпака, оставив на поле рыцарскую честь и спасая хер, голову и рассудок.