Падение Левиафана - Джеймс Кори

Жил на свете человек по имени Уинстон Дуарте. А потом сгинул.

Его последний миг был ничем не примечателен. Дуарте сидел на диване в личном кабинете в самом сердце здания Государственного совета. На экране, встроенном в стол из зернистой, как песчаник, лаконской дождевой древесины, дожидались его внимания тысячи докладов. Часовой механизм империи медленно, со скрежетом вращался, с каждым оборотом колеса стирая зазубрины и двигаясь глаже и точнее. Дуарте не в первый раз просматривал доклад службы безопасности с Оберона, где губернатор в ответ на насильственные действия сепаратистов начал вербовку местных в службу охраны порядка. Дочь Дуарте Тереза опять отправилась на поиски запретных приключений за границей территории. Такие одиночные пешие вылазки, когда девочка воображала, будто сумела скрыться от бдительного взора охраны, были необходимы для ее развития, так что он смотрел на них не просто снисходительно, но и с гордостью.

Он совсем недавно рассказал дочери, чего ждет от нее: что она станет второй пациенткой Паоло Кортасара, подобно ему расширит и углубит сознание, продлит свою жизнь если не навечно, то на неопределенно долгий срок. Лет через сто они все еще будут возглавлять империю человечества. И через тысячу. И через десять тысяч.

Если…

Вот что так ужасно давило на него. Это всепоглощающее «если». Если он сумеет расшевелить погрязшее в самоуспокоенности человечество. Если сумеет убедить этот бесчисленный и разнородный сброд предпринять действия, необходимые, чтобы избежать судьбы предшественников. Человечество либо сумеет понять и остановить скрывающуюся по третью сторону врат тьму, либо будет ею убито.

Эксперимент в системе Текома ничем не выделялся среди других переломных шагов человеческой истории, начиная с того, когда первое млекопитающее привстало на задние лапы, чтобы увидеть скрытые травой горизонты. И этот, если получится, тоже все изменит. Каждый шаг меняет все, что было до него. В жизни это самое обычное дело.

В те последние мгновенья он потянулся было за чаем, но одно из непривычных новых чувств, полученных от доктора Кортасара, подсказало ему, что чайник остыл. Восприятие молекулярных вибраций напоминало телесное восприятие тепла – измеряло то же свойство материала, – но чувства обычного человека были детской свистулькой в сравнении с великой симфонией новых ощущений Дуарте.

Настал последний миг.

В одно мгновение – между решением послать слугу за новым чайником и движением руки к клавише вызова – разум Уинстона Дуарте разлетелся пучком соломы под ураганным ветром.

Было больно – очень больно – и страшно. Но некому стало ощущать боль и страх, поэтому чувства быстро погасли. Не осталось ни сознания, ни связей, некому стало думать вздымающиеся и гаснущие мысли. Нечто более тонкое – более изящное, более сложное – погибло бы. Цепь биографический воспоминаний, мыслившую себя Уинстоном Дуарте, разнесло на куски, но его тело осталось. Слабые токи энергии в теле взвихрила, порвав все связи, невидимая турбулентность. И некому было заметить, как они стали замедляться и замирать.

Тридцать триллионов клеток еще вбирали кислород из сложного состава его крови. Те структуры, что были его нейронами, устанавливали связи с другими такими же – как пьянчужки-собутыльники, не сознавая того, в унисон поднимают стаканы ко рту. Возникло нечто, чего не было прежде. Процесс, заполнивший оставшуюся от прежнего пустоту. Не танцор, а танец. Не вода, а водоворот. Не личность, не разум. Нечто.

Вернувшись, сознание проявило себя прежде всего в цветах. Синева, но без названия для синего цвета. Красное. Затем белое – тоже что-то означавшее. Обрывок идеи. Снег.

Пришла радость и продлилась дольше, чем прежде страх. Глубокое, бурливое удивление уносило само себя, потому что больше уносить было нечего. Вздымались и ниспадали процессы – складывались и распадались порядки. Те, что распадались медленнее других, вступали в отношения друг с другом, и это иногда позволяло им продержаться подольше.

Подобно младенцу, постепенно сводящему прикосновение, вид, кинестетические ощущения в нечто, еще не названное «ногой», обрывки восприятий соприкасались со вселенной и складывались в некое понимание. Нечто, загоняя химические вещества в зияющие меж клетками пустоты, ощущало свою неуклюжую, животную телесность. Оно чувствовало связующие миры грубые открытые вибрации вокруг врат и думало о воспалении, о язвах. Оно ощущало нечто. Оно думало нечто. Оно вспоминало, как вспоминать, и тут же забывало.

Имелась причина, цель. Нечто оправдывало жестокость ради предотвращения больших жестокостей. Он предал свой народ. Он изменил миллиардам. Он приговорил верных ему людей к смерти. На то была причина. Он помнил. Он забыл. Он заново открыл величественное сияние желтизны и весь отдался этому чистому ощущению.

Голоса доносились до него симфонией. Слышались ему кряканьем. Он с удивлением открыл, что волнуется и что волнуется он. Ему полагалось бы что-то делать. Спасать человечество. Какое-то до смешного великое дело.

Он забыл.

«Вернись, папа! Вернись ко мне».

Он, как в пору ее младенчества, когда спал с ней рядом, привычно переключился на нее. Дочь захныкала, и он поднялся, чтобы не пришлось вставать жене. Она держала его за руки. Что-то говорила. Слов он припомнить не мог, поэтому обратился в прошлое, туда, где она их произносила. «Доктор Кортасар? Он хочет меня убить».

Что-то здесь неправильно. Он не знал, что не так. Там, в другом месте, громко, тихо и громко бушевала буря. Тут была связь. Ему полагалось бы всех спасать от тех, кто в буре – кто и являлся этой бурей. Или от их собственной слишком человеческой природы. Но здесь была дочь, и это интереснее. Он видел напряжения в ее мозгу, в ее теле. Боль ее крови насытила воздух вокруг нее, и он захотел. Он захотел исправить все, что с ней не так. Но куда интереснее, что он впервые захотел.

Эти странные ощущения собственных чувств теребили его внимание, уводили его в сторону. Он, не выпуская ее руки, отвлекся. А когда вернулся, та, кто держала его за руку, была уже другой.

«Нам нужно только просканировать вас, сэр. Это не больно».

Он вспомнил доктора Кортасара. «Он меня убьет». Он развеял Кортасара, растолкал пустоты между частицами, придававшими ему материальность, заставив того рассыпаться в прах. Ну вот, это он исправил. Но усилие его утомило, от него заныло тело. Он позволил себе уплыть, но при этом отметил, что его меньше сносит течением. Разлетевшаяся вдребезги нервная система срасталась. Тело упрямо желало продолжаться, даже если не могло продолжиться. Он восхитился таким упорным отрицанием смерти как чем-то внешним по отношению к себе. Бессмысленный физический импульс к движению: каждая клетка решительно цепляется за бытие, и ее воля к продолжению себя не нуждается в усилии воли. Все это что-то означало. Было важным. Чем, он не помнил. Что-то касательно его дочери. Он должен о ней позаботиться.