Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский Страница 76

Нелли засмеялась ему прямо в глаза.

Доктор методически покачал головою.

– Это очень нехорошо, – сказал он, разводя новый порошок, –очень, очень непохвально.

– Не сердитесь на меня, – отвечала Нелли, тщетно стараясь незасмеяться снова, – я непременно приму... А любите вы меня?

– Если вы будете вести себя похвально, то очень буду любить.

– Очень?

– Очень.

– А теперь не любите?

– И теперь люблю.

– А поцелуете меня, если я захочу вас поцеловать?

– Да, если вы будете того заслуживать.

Тут Нелли опять не могла вытерпеть и снова засмеялась.

– У пациентки веселый характер, но теперь – это нервы икаприз, – прошептал мне доктор с самым серьезным видом.

– Ну, хорошо, я выпью порошок, – вскрикнула вдруг своимслабым голоском Нелли, – но когда я вырасту и буду большая, вы возьмете меня засебя замуж?

Вероятно, выдумка этой новой шалости очень ей нравилась;глаза ее так и горели, а губки так и подергивало смехом в ожидании ответанесколько изумленного доктора.

– Ну да, – отвечал он, улыбаясь невольно этому новомукапризу, – ну да, если вы будете добрая и благовоспитанная девица, будетепослушны и будете...

– Принимать порошки? – подхватила Нелли.

– Ого! ну да, принимать порошки. Добрая девица, – шепнул онмне снова, – в ней много, много... доброго и умного, но, однако ж... замуж...какой странный каприз...

И он снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и несхитрила, а просто снизу вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарствовыплеснулось прямо на манишку и на лицо бедному старичку. Нелли громкозасмеялась, но не прежним простодушным и веселым смехом. В лице ее промелькнулочто-то жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала моего взгляда,смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало, однакоже, беспокойство, ждала, что-то будет теперь делать «смешной» старичок.

– О! вы опять... Какое несчастие! Но... можно еще развестипорошок, – проговорил старик, отирая платком лицо и манишку.

Это ужасно поразило Нелли. Она ждала нашего гнева, думала,что ее начнут бранить, упрекать, и, может быть, ей, бессознательно, того толькои хотелось в эту минуту, – чтоб иметь предлог тотчас же заплакать, зарыдать,как в истерике, разбросать опять порошки, как давеча, и даже разбить что-нибудьс досады, и всем этим утолить свое капризное, наболевшее сердечко. Такиекапризы бывают и не у одних больных, и не у одной Нелли. Как часто, бывало, яходил взад и вперед по комнате с бессознательным желанием, чтоб поскорей менякто-нибудь обидел или сказал слово, которое бы можно было принять за обиду, ипоскорей сорвать на чем-нибудь сердце. Женщины же, «срывая» таким образомсердце, начинают плакать самыми искренними слезами, а самые чувствительные изних даже доходят до истерики. Дело очень простое и самое житейское и бывающеечаще всего, когда есть другая, часто никому не известная печаль в сердце икоторую хотелось бы, да нельзя никому высказать.

Но вдруг пораженная ангельской добротою обиженного еюстаричка и терпением, с которым он снова разводил ей третий порошок, не сказавей ни одного слова упрека, Нелли вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок,краска ударила ей в лицо, глаза повлажнели; она мельком взглянула на меня итотчас же отворотилась. Доктор поднес ей лекарство. Она смирно и робко выпилаего, схватив красную пухлую руку старика, и медленно поглядела ему в глаза.

– Вы... сердитесь... что я злая, – сказала было она, но недокончила, юркнула под одеяло, накрылась с головой и громко, истерическизарыдала.

– О дитя мое, не плачьте... Это ничего... Это нервы; выпейтеводы.

Но Нелли не слушала.

– Утешьтесь... не расстраивайте себя, – продолжал он, чутьсам не хныча над нею, потому что был очень чувствительный человек, – я васпрощаю и замуж возьму, если вы, при хорошем поведении честной девицы, будете...

– Принимать порошки! – послышалось из-под одеяла стоненьким, как колокольчик, нервическим смехом, прерываемым рыданиями, – оченьмне знакомым смехом.

– Доброе, признательное дитя, – сказал доктор торжественно ичуть не со слезами на глазах. – Бедная девица!

И с этих пор между ним и Нелли началась какая-то странная,удивительная симпатия. Со мной же, напротив, Нелли становилась все угрюмее,нервичнее и раздражительнее. Я не знал, чему это приписать, и дивился на нее,тем более что эта перемена произошла в ней как-то вдруг. В первые дни болезниона была со мной чрезвычайно нежна и ласкова; казалось, не могла наглядеться наменя, не отпускала от себя, схватывала мою руку своею горячею рукой и садиламеня возле себя, и если замечала, что я угрюм и встревожен, стараласьразвеселить меня, шутила, играла со мной и улыбалась мне, видимо подавляя своисобственные страдания. Она не хотела, чтоб я работал по ночам или сидел,сторожил ее, и печалилась, видя, что я ее не слушаюсь. Иногда я замечал в нейозабоченный вид; она начинала расспрашивать и выпытывать от меня, почему япечалюсь, что у меня на уме; но странно, когда доходило до Наташи, она тотчасже умолкала или начинала заговаривать о другом. Она как будто избегала говоритьо Наташе, и это поразило меня. Когда я приходил, она радовалась. Когда же ябрался за шляпу, она смотрела уныло и как-то странно, как будто с упреком,провожала меня глазами.

На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко заполночь просидел у Наташи. Нам было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, ясказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал.Оставшись у Наташи почти нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она оставаласьне одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшегоко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек.Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна:

– Так, стало быть, он и обедать к нам теперь не придет!..Ах, боже мой! И один-то он, бедный, один. Ну, так покажем же мы теперь ему нашерадушие. Вот случай выдался, так и не надо его упускать.

Тотчас же она явилась у нас, привезя с собой на извозчикецелый узел. Объявив с первого слова, что теперь и не уйдет от меня, и приехала,чтоб помогать мне в хлопотах, она развязала узел. В нем были сиропы, вареньядля больной, цыплята и курица, в случае если больная начнет выздоравливать,яблоки для печенья, апельсины, киевские сухие варенья (на случай если докторпозволит), наконец, белье, простыни, салфетки, женские рубашки, бинты,компрессы – точно на целый лазарет.

– Все-то у нас есть, – говорила она мне, скоро и хлопотливовыговаривая каждое слово, как будто куда-то торопясь, – ну, а вот вы живетепо-холостому. У вас ведь этого всего мало. Так уж позвольте мне... и ФилиппФилиппыч так приказал. Ну, что же теперь... поскорей, поскорей! Что же теперь надоделать? Что она? В памяти? Ах, так ей нехорошо лежать, надо поправить подушку,чтоб ниже лежала голова, да знаете ли... не лучше ли кожаную подушку? Откожаной-то холодит. Ах, какая я дура! И на ум не пришло привезть. Я поеду заней... Не нужно ли огонь развести? Я свою старуху вам пришлю. У меня естьзнакомая старуха. У вас ведь никого нет из женской прислуги... Ну, что жетеперь делать? Это что? Трава... доктор прописал? Верно, для грудного чаю?Сейчас пойду разведу огонь.