Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский Страница 73

– Да зачем же доходить до такого зверства?

– До какого зверства?

– До которого дошла эта женщина и вы с нею.

– А, вы называете это зверством, – признак, что вы все ещена помочах и на веревочке. Конечно, я признаю, что самостоятельность можетявиться и совершенно в противоположном, но... будем говорить попроще, monami... согласитесь сами, ведь все это вздор.

– Что же не вздор?

– Не вздор – это личность, это я сам. Все для меня, и весьмир для меня создан. Послушайте, мой друг, я еще верую в то, что на свете можнохорошо пожить. А это самая лучшая вера, потому что без нее даже и худо-то житьнельзя: пришлось бы отравиться. Говорят, так и сделал какой-то дурак. Онзафилософствовался до того, что разрушил все, все, даже законность всехнормальных и естественных обязанностей человеческих, и дошел до того, чтоничего у него не осталось; остался в итоге нуль, вот он и провозгласил, что вжизни самое лучшее – синильная кислота. Вы скажете: это Гамлет, это грозноеотчаяние, – одним словом, что-нибудь такое величавое, что нам и не приснитсяникогда. Но вы поэт, а я простой человек и потому скажу, что надо смотреть на делос самой простой, практической точки зрения. Я, например, уже давно освободилсебя от всех пут и даже обязанностей. Я считаю себя обязанным только тогда,когда это мне принесет какую-нибудь пользу. Вы, разумеется, не можете таксмотреть на вещи; у вас ноги спутаны и вкус больной. Вы тоскуете по идеалу, подобродетелям. Но, мой друг, я ведь сам готов признавать все, что прикажете; ночто же мне делать, если я наверно знаю, что в основании всех человеческихдобродетелей лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело – тем болеетут эгоизма. Люби самого себя – вот одно правило, которое я признаю. Жизнь –коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите заугождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, – вот моянравственность, если уж вам ее непременно нужно, хотя, признаюсь вам, по-моему,лучше и не платить своему ближнему, а суметь заставить его делать даром.Идеалов я не имею и не хочу иметь; тоски по них никогда не чувствовал. В светеможно так весело, так мило прожить и без идеалов... и en somme [28], я оченьрад, что могу обойтись без синильной кислоты. Ведь будь я именнодобродетельнее, я бы, может быть, без нее и не обошелся, как тот дурак философ(без сомнения, немец). Нет! В жизни так много еще хорошего. Я люблю значение,чин, отель; огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но главное, главное –женщины... и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат,постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия... Ха,ха, ха! Смотрю я на ваше лицо: с каким презрением смотрите вы на меня теперь!

– Вы правы, – отвечал я.

– Ну, положим, что и вы правы, но ведь во всяком случаелучше грязнотца, чем синильная кислота. Не правда ли?

– Нет, уж синильная кислота лучше.

– Я нарочно спросил вас: «не правда ли?», чтоб насладитьсявашим ответом; я его знал заранее. Нет, мой друг: если вы истинныйчеловеколюбец, то пожелайте всем умным людям такого же вкуса, как у меня, дажеи с грязнотцой, иначе ведь умному человеку скоро нечего будет делать на свете иостанутся одни только дураки. То-то им счастье будет! Да ведь и теперь естьпословица; дуракам счастье, и, знаете ли, нет ничего приятнее, как жить сдураками и поддакивать им: выгодно! Вы не смотрите на меня, что я дорожупредрассудками, держусь известных условий, добиваюсь значения; ведь я вижу, чтоя живу в обществе пустом; но в нем покамест тепло, и я ему поддакиваю,показываю, что за него горой, а при случае я первый же его и оставлю. Я ведьвсе ваши новые идеи знаю, хотя и никогда не страдал от них, да и не от чего.Угрызений совести у меня не было ни о чем. Я на все согласен, было бы мнехорошо, и нас таких легион, и нам действительно хорошо. Все на свете можетпогибнуть, одни мы никогда не погибнем. Мы существуем с тех пор, как мирсуществует. Весь мир может куда-нибудь провалиться, но мы всплывем наверх.Кстати: посмотрите хоть уж на одно то, как живучи такие люди, как мы. Ведь мы,примерно, феноменально живучи; поражало вас это когда-нибудь? Значит, самаприрода нам покровительствует, хе, хе, хе! Я хочу непременно жить до девяносталет. Я смерти не люблю и боюсь ее. Ведь черт знает еще как придется умереть! Нок чему говорить об этом! Это меня отравившийся философ раззадорил. К чертуфилософию! Buvons, mon cher [29]! Ведь мы начали было говорить о хорошенькихдевушках... Куда это вы!

– Я иду, да и вам пора...

– Полноте, полноте! Я, так сказать, открыл перед вами всемое сердце, а вы даже и не чувствуете такого яркого доказательства дружбы. Хе,хе, хе! В вас мало любви, мой поэт. Но постойте, я хочу еще бутылку.

– Третью?

– Третью. Про добродетель, мой юный питомец (вы мнепозволите назвать вас этим сладким именем: кто знает, может быть, мои поученияпойдут и впрок)... Итак, мой питомец, про добродетель я уж сказал вам: «чемдобродетель добродетельнее, тем больше в ней эгоизма». Хочу вам рассказать наэту тему один премиленький анекдот: я любил однажды девушку и любил почтиискренно. Она даже многим для меня пожертвовала...

– Это та, которую вы обокрали? – грубо спросил я, не желаяболее сдерживаться.

Князь вздрогнул, переменился в лице и уставился на менясвоими воспаленными глазами; в его взгляде было недоумение и бешенство.

– Постойте, – проговорил он как бы про себя, – постойте,дайте мне сообразить. Я действительно пьян, и мне трудно сообразить...

Он замолчал и пытливо, с той же злобой смотрел на меня,придерживая мою руку своей рукой, как бы боясь, чтоб я не ушел. Я уверен, что вэту минуту он соображал и доискивался, откуда я могу знать это дело, почтиникому не известное, и нет ли во всем этом какой-нибудь опасности? Такпродолжалось с минуту; но вдруг лицо его быстро изменилось; прежнеенасмешливое, пьяно-веселое выражение появилось снова в его глазах. Онзахохотал.

– Ха, ха, ха! Талейран, да и только! Ну что ж, ядействительно стоял перед ней как оплеванный, когда она брякнула мне в глаза,что я обокрал ее! Как она визжала тогда, как ругалась! Бешеная была женщинаи... без всякой выдержки. Но, посудите сами: во-первых, я вовсе не обокрал ее,как вы сейчас выразились. Она подарила мне свои деньги сама, и они уже былимои. Ну, положим, вы мне дарите ваш лучший фрак (говоря это, он взглянул на мойединственный и довольно безобразный фрак, шитый года три назад портным ИваномСкорнягиным), я вам благодарен, ношу его, вдруг через год вы поссорились сомной и требуете его назад, а я его уж износил. Это неблагородно; зачем жедарить? Во-вторых, я, несмотря на то, что деньги были мои, непременно бывозвратил их назад, но согласитесь сами: где же я вдруг мог собрать такуюсумму? А главное, я терпеть не могу пасторалей и шиллеровщины, я уж вамговорил, – ну, это-то и было всему причиною. Вы не поверите, как она рисоваласьпередо мною, крича, что дарит мне (впрочем, мои же) деньги. Злость взяла меня,и я вдруг сумел рассудить совершенно правильно, потому что присутствие духаникогда не оставляет меня: я рассудил, что, отдав ей деньги, сделаю ее, можетбыть, даже несчастною. Я бы отнял у ней наслаждение быть несчастной вполнеиз-за меня и проклинать меня за это всю свою жизнь. Поверьте, мой друг, внесчастии такого рода есть даже какое-то высшее упоение сознавать себя вполнеправым и великодушным и иметь полное право назвать своего обидчика подлецом.Это упоение злобы встречается у шиллеровских натур, разумеется; может быть,потом ей было нечего есть, но я уверен, что она была счастлива. Я и не хотеллишить ее этого счастья и не отослал ей денег. Таким образом и оправдано вполнемое правило, что чем громче и крупней человеческое великодушие, тем больше внем самого отвратительного эгоизма... Неужели вам это неясно? Но... вы хотелиподдеть меня, ха, ха, ха!.. ну, признайтесь, хотели поддеть?.. О Талейран!