Собор - Жорис-Карл Гюисманс Страница 17

— Искали много; я лично могу вас уверить, что не жалел ни времени, ни трудов, но все напрасно. Вот что мы знаем: на верхушке южной колокольни, так называемой Старой, возле проема, выходящего прямо на шпиль Новой башни, разобрали такую надпись: «Арман, 1164». Чье это имя: архитектора, рабочего или ночного сторожа, стоявшего на посту в тот год? — теряемся в догадках. Кроме того, Дидрон на пилястре западного портала, над разбитой головой мясника, убивающего быка, прочел имя «Рогерус», выцарапанное почерком XII века. Кто он был: архитектор, скульптор, жертвователь на этот фасад, мясник? Еще одна подпись, «Робир», также выбита на цоколе статуи, на северном портале. Что за Робир? Никто не знает ответа.

С другой стороны, Ланглуа упоминает стекольщика XIII века Клемана из Шартра: он прочел его подпись Clemens vitrearius Carnutensis на одном из окон Руанского собора; да, конечно, родился он в Шартре, но до заключения, к которому склоняются некоторые, что именно этот Клеман расписал витражи собора Божьей Матери, еще далеко. Во всяком случае, у нас нет никаких данных ни о его жизни, ни о работе в нашем городе. Еще мы можем указать, что на одном из стекол нашего храма значится «Петрус Бал». Кто он — донатор или художник? Сокращенное это имя или полное? Мы и здесь должны сознаться, что ничего не знаем.

Еще добавим, что обнаружили двух товарищей Жеана из Боса: Тома Ле Вассера, который помогал ему строить новый шпиль, и некоего сьёра Бернье, имя которого значится в старых счетах; что из старинных контрактов, отрытых г-ном Лекоком, мы знаем, что лучшие из групп, украшающих крышу над алтарем, изваял парижский мастер Жеан Сула; упомянем вслед за этим изумительным скульптором других, уже не столь замечательных, ибо у них уже вновь проявляется дух язычества и начинается пошлость: орлеанского мастера Франсуа Маршана и Никола Гибера из Шартра, и это примерно все свидетельства о настоящих художниках, работавших в Шартре с XII по первую половину XVI века, которые заслуживают упоминания.

— Ну да, после их мастеров имена дошедших до нас ремесленников только вгоняют в краску: какой-то Тома Буден, Легро, Жан де Дьё, Беррюе, Тюби, Симон Мазьер посмели продолжать работу Сула! Луи, архитектор герцога Орлеанского, опошливший и обезобразивший клирос; омерзительный Бридан, к презренной радости кое-каких каноников поставивший здесь напыщенную, никуда не годную глыбу «Успения»!

— Увы! — вступил в разговор аббат Жеврезен. — И каноники же сочли нужным разбить два древних витража клироса, заменив их простыми стеклами, чтобы группа этого Бридана лучше освещалась!

— Вы есть больше не хотите? — спросила г-жа Бавуаль.

Гости покачали головами; она убрала сыр, варенье и принесла кофе.

— Я вижу, вам очень нравится собор; что ж, буду рад помочь вам его осмотреть подробно, — предложил Дюрталю аббат Плом.

— С превеликим удовольствием, господин аббат; он и впрямь буквально преследует, сводит меня с ума! А вы, конечно, знаете теорию Кишра о готике?

— Знаю, и думаю, что она верна. Я тоже убежден, что особенность и сущность романского стиля в первую очередь — свод, заменивший кровлю на стропилах, а отличительная черта готики не стрельчатая арка, а аркбутан [7].

Я несколько сомневаюсь в справедливости тирады Кишра: «История средневековой архитектуры — не что иное, как история борьбы архитекторов с напором и тяжестью сводов»: ведь в этом искусстве есть нечто и помимо материального производства, но при всем том он, несомненно, прав почти по всем пунктам.

Теперь мы можем принять за основной принцип, что, употребляя слова «стрелка свода» и «готика», мы произносим термины, чей истинный смысл извращен: ведь готы не имеют никакого отношения к архитектуре, названной их именем, а слово «стрелка» первоначально как раз относилось к перекрестию полукруглых сводов и никак не может обозначать заостренной арки, которую столько лет считали основой стиля или даже самим стилем.

В общем, — продолжал аббат, помолчав, — как можно судить о творениях былых времен, даже если не обращать внимания на арки, устроенные в контрфорсах, на своды в форме ручек корзин или печных сводов; ведь все они искорежены временем или не достроены. У собора Шартрской Божьей Матери должно было быть девять колоколен, а есть только две; в храмах Парижа, Реймса, Лана следовало построить шпили на башнях — где же они? Так что мы не можем в точности дать себе отчет, какой эффект рассчитывали произвести архитекторы. С другой стороны, соборы строились так, чтобы восприниматься в разрушенной ныне раме, в несуществующей среде; их окружали дома, чей облик согласовался с собором, а ныне возле них торчат казармы в шесть этажей, мрачные, безобразные исправительные дома! И повсюду расчищают пространство, а ведь они отнюдь не предназначены стоять одиноко на площади; вокруг совершенно не чувствуется теплоты обстановки, в которой они возводились, атмосферы, в которой они жили; некоторые детали больших храмов, которые нам сейчас кажутся необъяснимыми, несомненно, появились вследствие требований формы, нужд окружающей среды; в сущности, мы идем наощупь, наугад, ничего не знаем… совсем ничего.

— По крайней мере, — заметил Дюрталь, — археологи и архитекторы выполнили только второстепенную часть работы: они открыли нам лишь организм, тело соборов, а кто расскажет нам об их душе?

— Что вы понимаете под душой? — осведомился аббат Жеврезен.

— Я не говорю о душе памятника в тот момент, когда его, с Божьей помощью, создал человек: этой души мы никак не знаем, хотя для Шартра многие ценные свидетельства о ней рассказывают; а вот о той душе, которая в них жива теперь, которую мы помогаем сохранять, усерднее или хуже молясь в них, чаще или реже причащаясь, больше или меньше бывая?

Возьмем Нотр-Дам де Пари; он весь от фундамента до крыши перелицован и переделан; скульптуры если не совсем новые, то подновленные; несмотря на все дифирамбы Гюго, этот собор все-таки второго сорта; но там сохранился неф и чудный трансепт [8]; там есть даже статуя Девы Марии, перед которой много раз преклонял колени Олье {9}; ну и что же? В этом храме пытались оживить почитание Богородицы, сделать его местом паломничества, но там все мертво! Души в соборе не осталось, это недвижный каменный труп; попробуйте там выслушать мессу, подойти к причастию — вы почувствуете, что на вас свалилась ледяная глыба. Отчего это: от небрежности, от сонных богослужений, от разудалых песенок, которые там поют, оттого, что вечерами храм спешат закрыть, а просыпается он поздно, намного позже рассвета? А может, оттого, что туда допускают бесстыжих туристов, хамов из Лондона, которые при мне разговаривали там вслух и, против простейших приличий, сидели напротив алтаря, когда благословляли Святые Дары? Не знаю, но могу удостоверить, что Богородица там не живет ни днем ни ночью, как в Шартре.