Рассеянные мысли - Уильям Сомерсет Моэм Страница 15

Сурбаран был не силен в вопросах композиции и не обладал особой изобретательностью; на его лучших картинах мы видим одиночные фигуры или несколько фигур (если так хотелось заказчику) в очень простой обстановке.

Что могло у него получиться при благоприятных обстоятельствах, видно по восьми большим полотнам, написанным для сакристии в Гуадалупе. Они до сих пор находятся в том самом месте, для которого предназначались, и поэтому смотрятся наиболее выигрышно. Согласно традициям монастыря художник сам делал эскизы полихромных рам, а также росписи стен и потолков (несколько вычурной, на наш сегодняшний вкус). На картинах изображены знаменательные события из жизни монахов ордена. Четыре подписаны Сурбараном и еще четыре, менее значимые, без подписи, поэтому предполагается, что они были начаты Сурбараном и закончены другой рукой. Как раз в то время, когда он работал над этим заказом, его жена заразилась болезнью, от которой впоследствии умерла, и, возможно, картины остались незаконченными из-за ее смерти.

Общепризнанным шедевром Сурбарана считается «Апофеоз святого Фомы Аквинского», который находится сейчас в художественном музее Севильи, но, на мой взгляд, эти восемь картин, взятые вместе, — куда более значительное произведение мастера. Они обладают всеми его достоинствами, лишены обычно свойственных ему недостатков. Так, например, на его полотнах, выставленных в Гренобле, персонажи удручающе безжизненны — марионетки на шарнирах, а не люди. На картинах из Гуадалупе изображены люди из плоти и крови. Они словно живые. Сурбаран был очень хорошим рисовальщиком, а чутье на драматические эффекты позволяло ему расставлять декорации и выбирать реквизит так, чтобы достичь наибольшего правдоподобия. Его задники красивы, но банальны, очевидно, что художника больше интересовало описание модели. Следует также добавить, что позировали ему монахи, жившие в монастыре в то время, когда он писал свои картины. Одно из наиболее впечатляющих его произведений — портрет отца Гонсало де Ильескаса, бывшего настоятелем монастыря примерно в середине пятнадцатого века. Монах изображен за письменным столом, с пером в поднятой руке, как будто он услышал стук в дверь и ждет, что кто-то войдет. Такое лицо — умное, задумчивое, настороженное — вполне могло бы принадлежать современному предпринимателю. Как я пытался объяснить читателю в начале этого эссе, такое учреждение, как Санта-Мария де Гуадалупе с его обширными владениями, феодальными городами, огромными стадами, больницами и богадельнями — очень крупное предприятие, и настоятель, единолично им управлявший, должен был, помимо благочестия, обладать настоящей деловой хваткой. Первоначальный колорит, пусть сдержанный, суровый и даже резкий, был великолепен, но в сакристии картины висели напротив окон и в течение трехсот лет подвергались воздействию яростного испанского солнца, поэтому краски выцвели до мягких оттенков пастели. Это отчасти лишило их силы, но придало благородства, которое не может не впечатлять. В них чувствуется непринужденная сила мастера, знающего свое дело.

«Апофеоз святого Фомы Аквинского» — огромных размеров полотно, и фигуры на нем больше натуральной величины. Святой Фома стоит на облаке с пером в одной руке и открытой книгой в другой. Его окружают четверо отцов церкви в богатых одеждах. На земле, рядом с массивной колонной, за которой открывается чудесный вид на городскую улицу, мы видим две группы коленопреклоненных людей: в одной из них — император Карл V с тремя придворными, а в другой — архиепископ Диего де Деса, основатель коллегии Святого Фомы, в окружении духовных лиц. Наверху, в облаках, расположились Иисус Христос, оперший крест на плечо, как ружье, Пресвятая Дева и двое других обитателей небесной сферы, в которых можно опознать апостола Павла и святого Доминика. Картина производит впечатление своими огромными размерами, мощью исполнения, совершенством рисунка и сиянием красок, однако при всем при том нельзя не заметить некоторую неловкость композиции. Она разделена на три секции, поэтому глаз не может свободно, без напряжения перемещаться от одной детали к другой, и самая нижняя часть, которая, несомненно, должна быть наименее важной, — самая притягательная. Известно, что художник писал святого Фому со своего друга — эконома коллегии святого Фомы дона Нуньеса де Эскобара. Изображая реальную историческую личность, художник не обязан сохранять портретное сходство; однако важно, чтобы люди чувствовали, что этот человек выглядел именно так. Это особенно справедливо в том случае, если данный персонаж давно умер. Но человек, изображенный на портрете святого Фомы, меньше всего похож на наше представление о нем. В самом деле, трудно поверить, что знаменитый философ и теолог был полноватым молодым человеком невыразительной внешности.

Сурбаран редко совершал подобные ошибки. В музее Севильи хранится его большая картина, изображающая папу Урбана II, беседующего со святым Бруно. Святого Бруно, основателя ордена картезианцев, попросили стать советником Урбана II. Он покинул свое пристанище в долине реки Шартрезы и отправился в Рим. На этом полотне Сурбаран с обычным для себя мастерством передал характеры папы — властителя не только духовного, но и светского — и аскетичного монаха. Святой Бруно не поднимает взгляда от земли, его руки скромно спрятаны в рукава сутаны. И хотя он в подчиненном положении, на его изможденном лице ясно читается несокрушимое упорство, с которым он боролся против симонии и коррупции в церкви. Папа смотрит на посетителя строго и проницательно, как человек, привыкший к повиновению, но чуть заметная тревога во взгляде говорит о том, что лицом к лицу с этим суровым аскетом, своим бывшим учителем, он не чувствует полной уверенности в себе.

Примерно в то же время Сурбаран написал для того же монастыря картину, изображающую святого Гуго, архиепископа Гренобля, посещающего монастырь, который святой Бруно основал с его помощью. Семеро монахов, составляющих новый орден, сидят за столом в трапезной. Белые сутаны, которые так замечательно удавались Сурбарану, выглядят необычно жесткими. Говорят, это объясняется тем, что головы художник рисовал с натуры, а одежда была надета на глиняные манекены. Это старинная традиция, но я не могу понять, почему рясы, надетые на манекены, не свисают естественными складками. Мне представляется, что, если складки одежды на его картинах выглядят, словно картонные (можно, например, вспомнить «Святого Антония Падуанского»), то это объясняется тем, что свою карьеру он начинал как ученик резчика по дереву. Ему всегда нравились красиво заложенные складки ткани. На самом деле это удачное упрощение, которое дает художнику возможность продемонстрировать виртуозное владение техникой светотени, а также придает бесчисленным фигурам монахов на его картинах дополнительный драматизм.

Когда я писал, что Сурбарану не хватало воображения, я немного преувеличил, было бы правильней сказать, что ему не хватало выдумки. Портретная живопись (а Сурбаран был преимущественно портретистом) — это в определенной степени сотрудничество между художником и его моделью; модель должна внести что-то свое; в этом человеке должно быть что-то, что затронет душу художника и позволит ему отразить на картине нечто большее, чем просто внешнее сходство. Хороший художник подобен писателю: он может проникать в души своих персонажей, думать и чувствовать то же, что они. Это и есть воображение, и этим качеством Сурбаран обладал в полной мере. Люди на его портретах описаны столь подробно, что, даже не обладая особой проницательностью, можно легко угадать все их склонности и пристрастия. В портретах монахов, которых у Сурбарана множество, встречаются все типы человеческих характеров. В толпе можно разглядеть идеалиста, мистика, святого, фанатика, стоика, деспота, педанта, карьериста, сластолюбца, обжору и шута. Ибо не одна только любовь к Богу заставляла этих людей выбирать монашеское поприще. Иногда на этот шаг толкали неосуществившиеся замыслы или разочарование в любви, иногда — стремление к покою и безопасности, а иногда, что греха таить, вполне естественное желание достичь высокого положения в земной жизни. Ведь если способный юноша из бедной семьи не желал отправляться на поиски счастья в Америку или идти на войну, то ему не оставалось другого пути, кроме церкви.