Блуждающая звезда - Жан-Мари Гюстав Леклезио Страница 10

Овчарня внутри оказалась огромной, как пещера. Длинным туннелем она уходила внутрь горы. Под тонущим в сумраке потолком примостились летучие мыши. Эстер села, свернувшись клубочком, у входа, наполовину скрытого зарослями ежевики. Теперь, когда хлынул ливень, она немного успокоилась. Среди туч сверкали молнии. Вода уже бежала по склону широкими бурыми ручьями. Совсем скоро господин Зелигман откроет двери школы, дни станут короче, на горы ляжет снег. Эстер думала об этом, глядя на струи дождя и текущие вниз ручьи. Почему-то ее не оставляла мысль, что предстоит другое, неведомое.

В эти дни, последние дни, и люди были не те, что прежде. Во всем была какая-то спешка — в том, как они говорили, как двигались. Особенно изменились дети. Они были возбуждены и нетерпеливы — когда играли, когда купались и рыбачили на реке, когда бегали по площади. Гаспарини опять завел свое: «Скоро придут немцы, тогда всех евреев заберут». Он сказал это так уверенно, что у Эстер снова сжалось горло: вот что несло с собой стремительно бегущее время, вот чего она так не хотела. «И меня тоже заберут», — сказала она. Гаспарини пристально посмотрел на нее: «Не заберут, если у тебя есть фальшивые документы. Элен, — добавил он, — не еврейское имя». Ответ вырвался у Эстер сам собой. «Меня не Элен зовут, — произнесла она холодно. — Меня зовут Эстер. Это еврейское имя». — «Если придут немцы, надо тебя спрятать», — только и сказал Гаспарини. Впервые Эстер видела его смущенным. Помолчав, он добавил: «Если немцы придут, я спрячу тебя у нас в сарае».

На площади парни судачили о Рашели. Когда Эстер подошла к ним, ее погнали: «Иди отсюда! Мала еще!» Но Анна знала, о чем речь: ее старший брат был в этой компании. Она как-то слышала их разговор: они видели, куда капитан Мондолони ходил с Рашелью, — в старую ригу за рекой у моста. Был полдень, но, вместо того чтобы идти обедать, Эстер побежала к мосту, а потом через поле к риге. Добежав, она услышала в тишине крики ворон и подумала было, что парни все наврали. Но, подойдя поближе, она увидела их — они притаились в кустах, те парни, и девочки постарше с ними. Рига стояла на двух земляных насыпях пониже дороги. Эстер крадучись спустилась по склону. Трое парней лежали в траве и заглядывали в щель под крышей. Увидев девочку, они вскочили и принялись молча бить ее. Один держал, а двое били ногами и кулаками. Эстер вырывалась, глотая слезы, но не кричала. Она даже ухитрилась вцепиться в горло тому, который ее держал; парень пошатнулся, отпрянул. Но Эстер висела на нем, мертвой хваткой держась за шею, а двое других колотили ее по спине, чтобы заставить разжать руки. Наконец она упала, глаза заволокло красной пеленой. Парни сиганули вверх по насыпи и задали стрекача. Тут дверь риги открылась, и сквозь кровавый туман Эстер увидела, что на нее смотрит Рашель. Она была в красивом светлом платье, волосы отливали на солнце медью. Следом за ней вышел и капитан, застегиваясь на ходу. В руке у него был револьвер. Увидев Эстер на откосе и убегающих парней, он расхохотался и что-то сказал по-итальянски. А Рашель вдруг закричала, пронзительно, по-базарному — Эстер даже не узнала ее голоса. Она бежала вверх, к дороге, тряся огненной шевелюрой, на бегу подбирала камни и неуклюже швыряла их в парней, но ни разу не попала. От боли Эстер не могла встать и стала подниматься по склону ползком. Она старалась отыскать какую-нибудь норку, чтобы спрятаться, затаиться, избыть стыд и страх. Но вернулась Рашель, села рядом с ней в траву, принялась гладить ее волосы и лицо, приговаривая странным, охрипшим от крика голосом: «Ничего, милая, ничего, все прошло…» Они долго сидели вдвоем в траве на солнышке. Эстер трясло от холода и усталости, она смотрела на искры света в огненных волосах Рашели, чувствовала запах ее тела. Потом они вместе спустились к реке, и Рашель помогла ей хорошенько отмыть лицо от запекшейся крови. Эстер так устала, что Рашели пришлось почти нести ее вверх по склону, к деревне. Ей хотелось, чтобы пошел дождь, чтобы он шел и шел до самой зимы.

* * *

В тот вечер Эстер узнала о смерти Марио. Уже затемно в дверь тихонько постучали, и отец впустил поздних гостей — еврея по фамилии Гутман и еще двоих из Лантоска. Эстер встала с кровати и приоткрыла дверь в кухню. Щурясь от света, она стояла на пороге и смотрела, как мужчины шепчутся, сидя вокруг стола, — казалось, они разговаривают с керосиновой лампой. Элизабет тоже сидела с ними, смотрела на огонек лампы и молчала. Эстер сразу поняла: что-то случилось. Когда трое мужчин ушли в ночь, отец увидел ее, стоявшую за дверью в ночной рубашке. Он сначала прикрикнул: «А ты что здесь делаешь? Марш в кровать!» Но потом подошел к ней и крепко обнял, словно раскаиваясь в своей резкости. Подошла и Элизабет, утирая слезы. «Марио погиб», — сказала она. Отец рассказал, что произошло в горах. Всего лишь слова, но для Эстер им не было конца, история повторялась снова и снова, как бывало в снах. Сегодня днем, когда Эстер бежала к заброшенной риге, туда, где Рашель уединялась с капитаном Мондолони, Марио ушел в горы с рюкзаком, в котором лежали взрывчатка, детонаторы и патроны. Он шел к отряду, который должен был взорвать линию электропередач в Бертемоне, где немцы устроили свой штаб. Солнце играло в высокой траве там, где бежала Эстер, а Марио в это самое время шагал через поля у подножия гор и наверняка, по своему обыкновению, тихонько посвистывал, подзывая змей. Он видел то же небо, что и она, слышал то же карканье ворон. У Марио были такие же рыжие волосы, как у Рашели, когда Рашель стояла на солнце в светлом платье, расстегнутом на спине, и ее белые плечи блестели в солнечных лучах, такие живые, такие чудесные. Марио очень нравилась Рашель, он сам однажды сказал об этом Эстер и, признавшись, покраснел, как маков цвет, а Эстер засмеялась, так забавно было видеть его пунцовые щеки. А еще он сказал Эстер, что хочет, когда закончится война, пригласить Рашель в субботу на танцы, и у Эстер не хватило духу открыть ему правду — что Рашели не нравятся такие парни, как он, а нравятся только итальянские офицеры, что в деревне ее называют шлюхой и грозят отрезать волосы, когда закончится война. Марио нес рюкзак с взрывчаткой отряду маки в Бертемон, он шел через поля быстрым шагом, чтобы добраться засветло, потому что к ночи хотел вернуться в Сен-Мартен. Когда трое мужчин постучали в дверь, Эстер встала — она думала, это Марио. Эстер летела, не чуя ног, по жесткой траве к полуразрушенной риге. А в риге, на теплой сырой соломе, Рашель лежала с капитаном, и он целовал ее в губы, в шею, целовал всю. Это девочки болтали, но на самом деле они ничегошеньки не видели, ведь в риге было темным-темно. Они только слышали звуки, возню, дыхание, шорох одежды. И вот, когда парни, избив Эстер, задали стрекача, когда они улепетывали по дороге, а она валялась в траве на откосе и смаргивала красную пелену в глазах, в эту самую минуту она услышала, как где-то очень далеко, в долине, прогремел взрыв. И капитан тоже его услышал, потому и вышел из риги с револьвером в руке. Но Эстер и внимания не обратила, потому что в эту минуту она видела только Рашель, ее рыжую шевелюру, блестевшую на солнце, словно конская грива, Рашель, которая выкрикивала бранные слова, а потом села рядом с ней на траву. И капитан расхохотался и ушел к дороге, пока Рашель сидела с Эстер и гладила ее волосы. Взрыв был только один, но такой мощный, что у Эстер заложило уши. Когда подоспели люди из маки, они увидели лишь глубокую воронку среди травы, огромный зияющий провал с обугленными краями, из которого пахло порохом. Пошарив в траве вокруг, они нашли клок рыжих волос и поняли, что Марио больше нет. Это было все, что от него осталось. Только клок рыжих волос, и больше ничего. И вот теперь Эстер горько плакала, прижавшись к отцу. Слезы текли по щекам, по носу и подбородку, капали на отцовскую рубашку. Отец говорил что-то о Марио, о том, как много он сделал, какой он был мужественный, но Эстер знала, что плачет не только о нем. Она сама не знала, о чем плакала, может быть, обо всех пролетевших днях, когда она бегала по лугам, о солнце, о своих гудящих ногах, а еще — о музыке господина Ферна. Или об отгоравшем лете, о скошенных полях и гниющем жнивье, о черных тучах в вечернем небе, о холодных каплях дождя и бурых ручьях, которые подтачивали горы. Она устала, так устала. Ей хотелось уснуть, все забыть и проснуться не здесь и не собой, стать кем-то другим, зваться другим именем, настоящим, а не липовым в паспорте. Мать обняла Эстер и тихонько повела к темной нише, где стояла ее кровать. Девочка вся горела, ее трясло, как в лихорадке. Жалким, севшим голосом она спросила: «Когда же отчалит корабль Анджело Донати? Когда мы поплывем в Иерусалим?» Элизабет баюкала ее, напевая, точно песенку: «Не знаю, радость моя, жизнь моя, не знаю, спи». Она сидела на кровати и гладила дочь по голове, как делала, когда та была совсем маленькой. «Расскажи мне про Иерусалим, пожалуйста». В ночной тишине голос Элизабет журчал, повторяя все ту же сказку, которую Эстер помнила с тех пор, как начала понимать слова, волшебное имя, которое она затвердила наизусть, не понимая, город света, фонтаны, площадь, где сходятся все дороги мира, Эрец Исраэль, Эрец Исраэль [3].