Алые паруса - Александр Грин

Лонгрен, матрос «Ориона», крепкого трехсоттонного брига, накотором он прослужил десять лет и к которому был привязан сильнее, чем иной сынк родной матери, должен был, наконец, покинуть службу.

Это произошло так. В одно из его редких возвращений домой,он не увидел, как всегда еще издали, на пороге дома свою жену Мери,всплескивающую руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо нее,у детской кроватки – нового предмета в маленьком доме Лонгрена – стоялавзволнованная соседка.

– Три месяца я ходила за нею, старик, – сказалаона, – посмотри на свою дочь.

Мертвея, Лонгрен наклонился и увидел восьмимесячноесущество, сосредоточенно взиравшее на его длинную бороду, затем сел, потупилсяи стал крутить ус. Ус был мокрый, как от дождя.

– Когда умерла Мери? – спросил он.

Женщина рассказала печальную историю, перебивая рассказумильным гульканием девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен узналподробности, рай показался ему немного светлее дровяного сарая, и он подумал,что огонь простой лампы – будь теперь они все вместе, втроем – был бы дляушедшей в неведомую страну женщины незаменимой отрадой.

Месяца три назад хозяйственные дела молодой матери былисовсем плохи. Из денег, оставленных Лонгреном, добрая половина ушла на лечениепосле трудных родов, на заботы о здоровье новорожденной; наконец, потерянебольшой, но необходимой для жизни суммы заставила Мери попросить в долг денегу Меннерса. Меннерс держал трактир, лавку и считался состоятельным человеком.

Мери пошла к нему в шесть часов вечера. Около семирассказчица встретила ее на дороге к Лиссу. Заплаканная и расстроенная Мерисказала, что идет в город заложить обручальное кольцо. Она прибавила, чтоМеннерс соглашался дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего недобилась.

– У нас в доме нет даже крошки съестного, –сказала она соседке. – Я схожу в город, и мы с девочкой перебьемся как-нибудьдо возвращения мужа.

В этот вечер была холодная, ветреная погода; рассказчицанапрасно уговаривала молодую женщину не ходить в Лисе к ночи. «Ты промокнешь,Мери, накрапывает дождь, а ветер, того и гляди, принесет ливень».

Взад и вперед от приморской деревни в город составляло неменее трех часов скорой ходьбы, но Мери не послушалась советов рассказчицы.«Довольно мне колоть вам глаза, – сказала она, – и так уж нет почтини одной семьи, где я не взяла бы в долг хлеба, чаю или муки. Заложу колечко, икончено». Она сходила, вернулась, а на другой день слегла в жару и бреду;непогода и вечерняя изморось сразила ее двухсторонним воспалением легких, каксказал городской врач, вызванный добросердной рассказчицей. Через неделю надвуспальной кровати Лонгрена осталось пустое место, а соседка переселилась вего дом нянчить и кормить девочку. Ей, одинокой вдове, это было не трудно. Ктому же, – прибавила она, – без такого несмышленыша скучно.

Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищамии стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдоважила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать,занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет самвсе делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажилодинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь ивоспоминания на маленьком существе.

Десять лет скитальческой жизни оставили в его руках оченьнемного денег. Он стал работать. Скоро в городских магазинах появились егоигрушки – искусно сделанные маленькие модели лодок, катеров, однопалубных идвухпалубных парусников, крейсеров, пароходов – словом, того, что он близкознал, что, в силу характера работы, отчасти заменяло ему грохот портовой жизнии живописный труд плаваний. Этим способом Лонгрен добывал столько, чтобы жить врамках умеренной экономии. Малообщительный по натуре, он, после смерти жены,стал еще замкнутее и нелюдимее. По праздникам его иногда видели в трактире, ноон никогда не присаживался, а торопливо выпивал за стойкой стакан водки иуходил, коротко бросая по сторонам «да», «нет», «здравствуйте», «прощай»,«помаленьку» – на все обращения и кивки соседей. Гостей он не выносил, тихоспроваживая их не силой, но такими намеками и вымышленными обстоятельствами,что посетителю не оставалось ничего иного, как выдумать причину, не позволяющуюсидеть дольше.

Сам он тоже не посещал никого; таким образом меж ним иземляками легло холодное отчуждение, и будь работа Лонгрена – игрушки – менеенезависима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на себепоследствия таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в городе –Меннерс не мог бы похвастаться даже коробкой спичек, купленной у негоЛонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходилнесвойственное мужчине сложное искусство ращения девочки.

Ассоль было уже пять лет, и отец начинал все мягче и мягчеулыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него наколенях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напеваламатросские песни – дикие ревостишия. В передаче детским голосом и не везде сбуквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенногоголубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая наотца, укрыла и дочь.

Была весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом роде.Недели на три припал к холодной земле резкий береговой норд.

Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на беломпеске длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто неотваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушкиредко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся сбереговых холмов в пустоту горизонта, делал «открытый воздух» суровой пыткой.Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.

Но эти дни норда выманивали Лонгрена из его маленькоготеплого дома чаще, чем солнце, забрасывающее в ясную погоду море и Капернупокрывалами воздушного золота. Лонгрен выходил на мостик, настланный по длиннымрядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу курил раздуваемуюветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной, елепоспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонтунаполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся вразнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению. Стоны и шумы, завывающаяпальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя ветра, полосующего окрестность, –так силен был его ровный пробег, – давали измученной душе Лонгрена тупритупленность, оглушенность, которая, низводя горе к смутной печали, равнадействием глубокому сну.