Митина любовь - Иван Бунин

В Москве последний счастливый день Мити был девятого марта.Так, по крайней мере, казалось ему.

Они с Катей шли в двенадцатом часу утра вверх по Тверскомубульвару. Зима внезапно уступила весне, на солнце было почти жарко. Как будтоправда прилетели жаворонки и принесли с собой тепло, радость. Все было мокро,все таяло, с домов капали капели, дворники скалывали лед с тротуаров,сбрасывали липкий снег с крыш, всюду было многолюдно, оживленно. Высокие облакарасходились тонким белым дымом, сливаясь с влажно синеющим небом. Вдали сблагостной задумчивостью высился Пушкин, сиял Страстной монастырь. Но лучшевсего было то, что Катя, в этот день особенно хорошенькая, вся дышалапростосердечием и близостью, часто с детской доверчивостью брала Митю под рукуи снизу заглядывала в лицо ему, счастливому даже как будто чуть-чутьвысокомерно, шагавшему так широко, что она едва поспевала за ним.

Возле Пушкина она неожиданно сказала:

— Как ты смешно, с какой-то милой мальчишескойнеловкостью растягиваешь свой большой рот, когда смеешься. Не обижайся, заэту-то улыбку я и люблю тебя. Да вот еще за твои византийские глаза…

Стараясь не улыбаться, пересиливая и тайное довольство, илегкую обиду, Митя дружелюбно ответил, глядя на памятник, теперь уже высокоподнявшийся перед ними:

— Что до мальчишества, то в этом отношении мы, кажется,недалеко ушли друг от друга. А на византийца я похож так же, как ты накитайскую императрицу. Вы все просто помешались на этих Византиях,Возрождениях… Не понимаю я твоей матери!

— Что ж, ты бы на ее месте меня в терем запер? —спросила Катя.

— Не в терем, а просто на порог не пускал бы всю этуякобы артистическую богему, всех этих будущих знаменитостей из студий иконсерваторий, из театральных школ, — ответил Митя, продолжая старатьсябыть спокойным и дружелюбно небрежным. — Ты же сама мне говорила, чтоБуковецкий уже звал тебя ужинать в Стрельну, а Егоров предлагал лепить голую, ввиде какой-то умирающей морской волны, и, конечно, страшно польщена такойчестью.

— Я все равно даже ради тебя не откажусь отискусства, — сказала Катя. — Может быть, я и гадкая, как ты частоговоришь, — сказала она, хотя Митя никогда не говорил ей этого, —может, я испорченная, но бери меня такую, какая я есть. И не будем ссориться,перестань ты меня ревновать хоть нынче, в такой чудный день! — Как ты непонимаешь, что ты для меня все-таки лучше всех, единственный? — негромко инастойчиво спросила она, уже с деланной обольстительностью заглядывая ему вглаза, и задумчиво, медлительно продекламировала:

Меж нами дремлющая тайна.

Душа душе дала кольцо…

Это последнее, эти стихи уже совсем больно задели Митю.Вообще, многое даже и в этот день было неприятно и больно. Неприятна была шутканасчет мальчишеской неловкости: подобные шутки он слышал от Кати уже не в первыйраз, и они были не случайны, — Катя нередко проявляла себя то в том, то вдругом более взрослой, чем он, нередко (и невольно, то есть вполне естественно)выказывала свое превосходство над ним, и он с болью воспринимал это, какпризнак ее какой-то тайной порочной опытности. Неприятно было «все-таки» («тывсе-таки для меня лучше всех») и то, что это было сказано почему-то внезапнопониженным голосом, особенно же неприятны были стихи, их манерное чтение.Однако даже стихи и это чтение, то есть то самое, что больше всего напоминалоМите среду, отнимавшую у него Катю, остро возбуждавшую его ненависть иревность, он перенес сравнительно легко в этот счастливый день девятого марта,его последний счастливый день в Москве, как часто казалось ему потом.

В этот день, на возвратном пути с Кузнецкого моста, где Катякупила у Циммермана несколько вещей Скрябина, она между прочим заговорила оего, Митиной, маме и сказала, смеясь:

— Ты не можешь себе представить, как я заранее боюсьее!

Почему-то ни разу за все время их любви не касались онивопроса о будущем, о том, чем их любовь кончится. И вот вдруг Катя заговорила оего маме и заговорила так, точно само собой подразумевалось, что мама — еебудущая свекровь.